Радуга в небе

А в ответ Анна с отцом кричали: «Как дела, Джон? Доброе утро, Уильям! Да, вот в Дерби едем» — и Анна кричала звонко и как можно громче. Бывало, правда, что ответом на добродушное: «Что, баклуши бьете?» звучало девчонкино: «Да вот, решили проветриться», что вызывало взрывы хохота. Те, кто заговаривал с отцом, но не обращал внимания на нее, ей не нравились.

Вместе с ним она отправлялась в трактир, если он туда решал заглянуть, и частенько сидела возле него у стойки бара, пока он пил свое пиво или бренди. Трактирные хозяйки были ласковы с девочкой и приторно сюсюкали, как это водится у трактирных хозяек:

— Ну, маленькая леди, как тебя зовут?

— Анна Брэнгуэн, — молниеносно и надменно отвечала девочка.

— Вот как, оказывается! И что ж, ты любишь кататься с папой в двуколке?

— Люблю, — отвечала Анна. Ее смущали и в то же время утомляли эти пустые разговоры. Она принимала неприступный вид, держа оборону против глупых расспросов этих взрослых.

— Какая-то она у вас колючая, ей-богу! — говорила трактирная хозяйка.

— Ага, — коротко отзывался Брэнгуэн, он не любил обсуждать девочку.

После этого на стойке бара возникало угощенье — какое-нибудь печеньице или кусок пирога, что Анна принимала как должное.

— Она говорит, что я колючая? Почему она так говорит? — спросила однажды Анна.

— Потому что у тебя коленки такие острые, что колются.

Анна помолчала в сомнении. Она не поняла. Потом рассмеялась, усмотрев в его ответе очередную бессмыслицу.

А вскоре он стал каждую неделю брать ее с собой на базар.

— Мне ведь тоже можно поехать, правда? — с надеждой спрашивала она по субботам или же утром в четверг, когда он наряжался в выходной костюм и становился похож на джентльмена. Необходимость отказывать ей омрачала ему праздник.

И вот однажды, преодолев свою застенчивость, он усадил ее рядом с собой в повозку, хорошенько закутав. Они выехали в Ноттингем и остановились в «Черном лебеде». Пока все шло как по маслу. Он намеревался оставить ее в гостинице, но, взглянув на ее лицо, понял, что это невозможно. Поэтому, собрав в кулак все свое мужество, он взял ее за руку и повел на животноводческую ярмарку.

Она в замешательстве глядела во все глаза по сторонам, молча поспешая с ним рядом. На самой ярмарке ее испугал напор огромной толпы мужчин в грязных башмаках и кожаных гетрах. Земля под ногами была в отвратительных коровьих лепешках. И уж совсем страшно было обилие скота в квадратиках загонов — столько рогов в таком тесном пространстве, мужчины такие грубые, толкаются и так вопят гуртовщики. К тому же она чувствовала, что отца стесняет ее присутствие и ему неловко.

В пивной он купил ей пирожок и усадил на табурет. Его окликнул знакомый:

— Доброе утро, Том! Твоя, да? — Бородатый фермер дернул подбородком в сторону Анны.

— Ага, — неодобрительно подтвердил Брэнгуэн.

— Не знал, что у тебя такая большая девчонка.

— Это моей благоверной.

— Ах, вот оно что! — Мужчина стал оглядывать Анну, словно она была скотиной какой-нибудь невиданной породы.

Она злобно сверкнула на него черными глазами.

Оставив ее в пивной на попечение бармена, Брэнгуэн отправился договориться о продаже телят-однолеток. Фермеры, мясники, гуртовщики, какие-то неумытые и неотесанные мужчины, один вид которых заставлял ее инстинктивно от них шарахаться, окидывали взглядом сидевшую на табурете фигурку, проходя к стойке за выпивкой, гомоня громко и беззастенчиво. Все они казались такими огромными, звероподобными.

— Что это за девчонка? — спрашивали они бармена.

— Тома Брэнгуэна.

Никто к ней не обращался, и она сидела одна, не сводя взгляда с двери — не появится ли отец. В дверь входили все новые люди, но отца среди них не было, и она сидела, мрачнея все больше. Она знала, что плакать здесь нельзя, а взгляды любопытствующих заставляли ее еще сильнее замыкаться в себе.

И как сгущается грозовая туча, ею завладел глубокий холод отчуждения. Никогда, никогда он не вернется. Она сидела застыв, неподвижная.

Когда она совсем уже потеряла счет времени и не знала, что и подумать, он вошел, и она, соскользнув с табурета, кинулась к нему так, словно он воскрес из мертвых.

По рукам он постарался ударить как можно быстрее, но всех своих дел он не закончил и опять потащил ее в толчею ярмарки.

В конце концов они собрались уходить, но и тогда он то и дело окликал то одного, то другого, останавливался поболтать о погоде, о скотине, лошадях и прочих вещах, ей непонятных, мешкал в грязи, вони, заставляя ее томиться среди чьих-то ног и заскорузлых огромных ботинок. И все время до нее долетало одно и то же:

— А это что еще за фрукт? Не знал, что у тебя девка такая громадная имеется!

— Да это моей благоверной.

Анне была неприятна эта ссылка на мать, то, что в конечном счете она оказывалась как бы посторонней.

Наконец они выбрались с ярмарки, и Брэнгуэн повел ее в темную старинную харчевню у Брайдлсмитской заставы. Там они взяли суп из бычьих хвостов и мясо с картошкой и капустой. Под темные своды то и дело заглядывали все новые желающие перекусить. Анна глядела на все это, широко раскрыв глаза, молча и удивленно.

Затем они зашли на большой рынок, на хлебную биржу, походили по лавкам. Он купил ей с лотка записную книжицу. Он любил делать покупки, покупать всякие глупости, которые, как считал, могут пригодиться. Затем они вернулись в «Черный лебедь», где она выпила молока, а он бренди, после чего запрягли лошадь и покатили в сторону Дерби.

Она очень измучилась тогда, устала удивляться и восхищаться. Но на следующий же день, уложив в голове впечатления, она скакала по-прежнему, высоко вскидывая ноги в странном диком танце, и без умолку болтала о своих приключениях и о том, что видела. А уже в субботу жаждала повторения.

Она стала, завсегдатаем животноводческой ярмарки, где он оставлял ее в маленьком павильоне. Но больше всего ей нравилось ездить в Дерби. Там у отца было полным-полно приятелей. А ей нравились привычный уют крохотного городка, близость реки и то, что новые впечатления здесь не пугали, настолько все здесь было крохотным. Ей нравились крохотный рынок и старушки-торговки. Нравилась гостиница «Джордж-Инн», где Брэнгуэн останавливался. Хозяином гостиницы был его старый друг, и Анну там жаловали.

Она коротала дни в уютном зале за беседой с мистером Уиггинтоном, рыжеволосым и толстым хозяином. А когда к полудню туда подтягивались фермеры на обед, она была царицей бала.

Поначалу она лишь злобно косилась или шипела на этих чужаков с их грубой речью. Но они были добродушны и не обижались на эту курьезную девчонку с ее буйными светлыми кудрями, легкими и пушистыми, как золотая елочная канитель, обрамлявшими сияющим ореолом ее свежее, как лепестки яблони, личико. Этих мужчин забавляли всяческие курьезы, и девочка вызывала у них жгучий интерес.

Она ужасно рассердилась, когда Мэриот, мелкий помещик из Эмбергейта, обозвал ее маленьким хорьком.

— Ты настоящий маленький хорек, — сказал он ей.

— Неправда! — вспыхнула она.

— Нет, правда! Вылитый хорек.

— Ну, а ты… ты… — начала было она.

— Что я?..

— У тебя ноги кривые!

Что было чистой правдой и вызвало взрыв хохота. Мужчинам пришлась по нраву такая бойкость.

— Только хорек сказал бы такое.

— Ну, я ведь и есть хорек! — отрезала она. Раздался новый взрыв хохота.

Им нравилось дразнить ее.

— Ну, крошка-овечка, — задирал ее некто Брейтуэйт, — как поживает твоя овечья шерстка?

Он потянул ее за золотистый завиток.

— Никакая это не овечья шерстка! — Анна негодующе убрала злополучный завиток.

— Ну а что это такое?

— Волосы.

— И где же такие ростят?

— Где же такие ростят? — повторила она сказанную на диалекте фразу, загоревшись любопытством, пересилившим презрение.

Вместо ответа он радостно захохотал: удалось-таки заставить ее говорить на диалекте!

У нее был враг, звавшийся Нэт-Орешек или Орешек Нэт, слабоумный с вывороченными внутрь коленками, который ходил загребая ногами и при каждом шаге дергая плечом. Несчастный идиот продавал орешки по пивным, где все его знали. У него была заячья губа, и кое-кто издевался над слюнявой невнятицей его речи.