Преторианец

Годвин неподвижно лежал под крахмальной жесткой простыней — спокойное лицо, ровное дыхание — по-прежнему в объятиях комы. Она приезжала в Солсбери три-четыре раза в неделю. Началось это перед самым Рождеством, когда мало кто верил, что он выживет. Пуля снесла ему едва ли не половину головы, потом ему неделями приходилось обходиться тем уходом и лечением, какие могли обеспечить на подводной лодке, потом в Александрии, потом в Каире, пока его наконец не доставили в Англию. Великолепный рождественский подарок из большого мира. Она уже перенесла потерю мужа и любовника сразу. И тут одного из них ей вернули — вернее, вернули то, что от него осталось, — с наилучшими пожеланиями от Монка Вардана, который сообщил ей новость в свойственной ему манере.

Сиделка заканчивала подравнивать Роджеру бородку. Щелкали ножницы. Вардан остался внизу, зашел к кому-то из администрации. Врач по фамилии Арбатнот влетел в палату и остановился рядом со Сциллой, двумя руками прижимая к груди папку с записями.

— Так вот, мисс Худ, как обстоят дела. Операция на черепе прошла вполне успешно. Не вдаваясь в технические подробности, скажу, что залатали его на отлично. Вы уже знаете, что он не парализован. Просто не желает просыпаться — ему порядком досталось. Видимо, ему необходимо было заспать все это. Однако… он заговорил. Глаз не открывал, насколько нам известно, но повторяет слова…

— Какие? Что он говорит?

Арбатнот покачал головой:

— Не могу разобрать, но все время одни и те же. Похоже на стихи. Мы все надеемся. Пойдемте, разглядите хорошенько своего парня.

Бесшумно появился Монк Вардан. Она не обернулась к нему, села в изголовье кровати.

— Роджер, милый, ты меня слышишь? Это Сцилла…

Она взяла его за руку, лежавшую поверх простыни.

— Есть там кто дома? Я же знаю, что ты меня слышишь… Пора бы и проснуться. Почему ты не хочешь поговорить со мной, Роджер?

Она сжала его руку и ощутила ответное пожатие.

— Ну вот, ты здесь, правда? Пора просыпаться, милый.

Его губы шевельнулись, она видела, как они движутся, выговаривая слова.

— Какая у тебя аккуратная бородка, — шептала она ему в ухо, мечтая, чтобы их оставили наедине. За недели, прошедшие с последней операции, на голове у него оставалось все меньше и меньше бинтов. — Бьюсь об заклад, ты раньше никогда не отращивал бороду… Хочешь на себя посмотреть? Я подержу тебе зеркало. Ну пожалуйста, открой глаза, проснись, Роджер…

Он что-то сказал. Монк подался вперед. Она нагнулась к самым его губам, почувствовала ухом теплое дыхание. Он повторил, снова сжал ей пальцы. Она улыбнулась. Он снова зашептал ей на ухо.

Арбатнот не выдержал.

— Что он говорит?

Она ответила:

— Жизнь бесконечна и любовь бессмертна.

— Прошу прощения?

— Это просто отрывок… из очень давнего прошлого.

Она провела ладонью по глазам, стирая слезы. Они висли на ресницах, мешали смотреть.

Роджер Годвин улыбался.

— Жизнь бесконечна… и любовь бессмертна… а смерть…

Она склонилась и поцеловала его в губы, чувствуя, как они улыбаются под ее губами.

— Сцилла, — тихо сказал он, — я узнал тебя, узнал запах твоих духов. Конечно, ты.

Он очень медленно, щурясь, приоткрыл глаза.

— Боже милостивый… старина Монк… ангел смерти примостился в ногах моего ложа… Что здесь такое? А это что за птица? Где я, черт возьми? Господи, я все отлежал.

Он выговаривал слова очень тщательно, словно разучился пользоваться языком.

Она поднесла ему к губам стакан воды, и он с благодарностью выпил.

— Сцилла… мне приснилось… все так явственно, будто вовсе и не сон…

— Что тебе снилось? — Она чувствовала, как он снова сжал ей пальцы.

— Париж. Старые времена… ты, Тони и… Макс, и Клайд… помнишь Мерля Б. Свейна?

— Еще бы!

Она плакала от счастья и облегчения, узнавания. С ним все в порядке!

— Было так явственно, — бормотал он, — будто я снова там, Сцилла, и все мы снова там…

Он заморгал, пытаясь что-то припомнить:

— Макс убит… О, господи, они все убиты…

Она тихонько поцеловала его.

— Как жаль, ах, как жаль. Никого не осталось. Где это я, Сцилла? Что за чертовщина творится? Монк, это вы? Что вы здесь делаете?

Он повернулся, чтобы опереться на локоть, но сил не хватило.

— Дьявольски болит голова.

Он упал на подушку. Глаза глубоко ушли в глазницы. Бородка скрывала, как много веса он потерял. Пятьдесят из своих 225 фунтов.

Он опять спал.

В следующий раз он проснулся часа через два. Сцилла сидела у кровати, пила чай, и он приоткрыл один глаз:

— Какой запах! Я есть хочу. Умираю.

Доктор Арбатнот оторвался от своих записей:

— Наконец-то, мистер Годвин, вы соблаговолили к нам вернуться.

Он ободряюще улыбался. Непричесанные черные вьющиеся волосы придавали врачу сходство с юношей. Он был коренаст, излучал благодушие и доброжелательность.

— Рад сделать вам приятное, — негромко отозвался Годвин. — Я, знаете ли, ленив. Извините, что доставил беспокойство.

— Речь героя, старина, — восхитился Вардан, пыхтевший тонким, красным полированным «данхиллом» и временами потиравший чашечкой трубки свой клюв.

— И как мы себя чувствуем?

Годвин осторожно повернул голову к Арбатноту:

— Лучше. Голова чертовски болит. И скальп чешется. Кто-нибудь собирается объяснить, где это я?

— Дома. Снова в Англии. Солсбери. Вам основательно досталось, но теперь, когда вы проснулись, все будет тип-топ. Насчет головной боли и зуда не беспокойтесь…

— Вам легко говорить.

— Радуйтесь тому, что голова на месте.

Доктор, сияя, взирал на пациента, как фермер — на призовой кочан.

— И долго я спал?

— Недель этак десять.

— Десять недель! Вы серьезно? Ну да, конечно серьезно… Вот это новость, черт побери.

Роджер переводил взгляд от одного к другому, стараясь не шевелить раскалывающейся головой.

— Похоже, я позабыл… какие-то намеки… Всплывает и пропадает.

— Все у вас в голове. Вспомнится со временем. Вам прострелили тыкву, так что не стоит ждать, что машина сразу заработает, как новенький «ягуар».

Годвин улыбнулся.

— Хотите сказать, со временем она будетработать, как «ягуар»?

— Отлично, — сказал Вардан.

— А остальные ребята? Все погибли, да?

— Да, Роджер, — сказал Вардан, — боюсь, что так.

Он чиркнул спичкой, поднес огонек к чашечке трубки.

— Об этом поговорим позже. Все в свое время.

— Сцилла, мне страшно жаль, что Макса…

— Не надо, Роджер, не думай об этом. Не растравляй себя. Ты вернулся, ты единственный, кто вернулся. Это какое-то чудо. Я справляюсь… Позже мы во всем разберемся.

— Макс убит…. черт, черт… Я был с ним до самого конца… Мы почти выбрались… потом в него начали бить пули, они били и били…

— Пожалуйста, милый, не надо, не надо…

— А потом та ужасная вспышка.

Он глубоко вздохнул, ощупывая пальцами забинтованную голову.

— Как же я сюда попал, черт возьми? — Голос у него замирал. — Я дьявольски устал. Голова меня убивает…

Когда он снова уснул, Сцилла поцеловала его.

Вардан сказал ей, что должен задержаться в Солсбери.

— Мне надо потолковать с нашим мальчиком. Мы должны знать, что на самом деле там произошло.

Он проводил ее до станции, усадил в поезд. Ей надо было успеть к началу спектакля.

Оставаясь в палате один, Годвин сразу засыпал, и его сон прерывало появление врачей и сиделок или еды на подносе — признаки возвращающейся силы. Временами он тихонько постукивал пальцами по пластине в левой части головы. В том месте, куда попала пуля, на виске остался заметный шрам в несколько дюймов длиной; под ним — металлическая пластина и еще тонкая марлевая повязка. Стук выходил гулким и, казалось, исходил из глубины черепа. Подумав об этом, Годвин усмехнулся и прошептал:

— На помощь, на помощь! Я замурован в человеческом черепе…