Преторианец

— Что вы думаете о Париже, мистер Годвин? Как он вам?

— Для меня это все в новинку. Все равно что жить в романе. Скажу вам правду, я никогда не думал, что бывают такие люди, каких я здесь встречаю. Они живут в мире, где о картинах и литературе стоит говорить, спорить… все равно что попасть в самое средоточие мира. А вам как кажется, полковник?

— Пожалуй, неплохое местечко. Я сам с севера, вырос у границы Шотландии, у Адрианова вала. Естественно, мне не по вкусу такие места… слишком фривольно для такого хмурого типа, как я. Но я учусь… Город Света, да, к нему надо привыкнуть.

— Вы давно здесь?

— Приехал около месяца назад. Но, конечно, бывал и раньше.

— Где вы поселились?

— Мне повезло, я гощу у Тони. У него несколько домов неподалеку от Люксембургского сада. В одном позволил мне пожить. Вполне удобно. Тони — отличный парень. Дочка — это нечто. Очень взрослая для такого ребенка — вы, надо думать, успели заметить по дороге. Думаю, некоторое знание света досталось ей от матери.

Худ замкнулся в молчании, погрузился в ход матча: мучительного, жестокого поединка. В относительной тишине до их мест, расположенных недалеко от площадки, доносился свист мяча, разрезающего воздух от подачи Тилдена. Годвин слышал, как при каждом взмахе его ракетки разом ахают пять тысяч человек. Но Лакосту удавалось отразить большую часть ударов. Он метался по всему корту, то давал свечу, то посылал мяч через всю площадку, то резал прямо через сетку, вбивая мяч к ногам Тилдена. Шла битва между силой и коварством. В конце концов Лакост не устоял, и Тилден выиграл первый сет со счетом 6:4.

— Простите, Роджер, — заговорила Присси, когда Худ выбрался в проход, чтобы перехватить попавшегося ему на глаза старого знакомого. — Вы для какой газеты пишете?

— Для парижской «Геральд». Вы ее читаете?

— Завтра же начну. А о чем вы пишете?

— Музыкальное обозрение, балет, искусство вообще. Вас впервые увидел, когда вы были…

— У Клайда. Я помню. Нам всем очень нравится музыка Клайда. Даже моей матери, если ее удается поймать.

— Клайд — мой спаситель. Он первый познакомил меня с джазом. С него начался мой настоящий интерес к Парижу.

— Moi, aussi. [27]Он превосходный учитель. А скрипичная музыка вам хорошо знакома?

— Все, что я знаю, — что мне нравится ее звук. Очень выразительный.

— Правда? — Ее лицо осветилось, карие глаза снова стали огромными. — Я рада. Я играю на скрипке. Отец и мадам Жаве считают, что я подаю большие надежды. Им хочется видеть во мне вундеркинда, но я для этого уже слишком взрослая. Даже старая. Хотя, если я прозанимаюсь достаточно усердно еще года четыре, я научусь играть… скажем, довольно хорошо. Папа постарался — вместе с мадам Жаве — свести меня за чаем кое с кем из композиторов. Мийо, Сати, Пуленк…

Она заметила его пустой взгляд, прикованный к ее огромным глазам с зелеными искорками в радужке.

— Вы о них даже не слышали, да? Простите, я слишком много болтаю. Папа, когда меня так понесет, называет меня Погремушкой.

— Ну, я, конечно, должен бы их всех знать.

— Могу вам как-нибудь про них рассказать. Хотите?

— Если вы сумеет вытерпеть такого невежду.

Она кивнула.

— А рыбу ловить вы любите?

— Боюсь, мало пробовал.

— Я могла бы рассказывать вам про композиторов на рыбалке. Клайд иногда берет меня порыбачить на Сене. Это здорово. Он разговаривает со мной о музыке, и о рыбалке, и обо всем. Хотите когда-нибудь с нами?

— Ну конечно, обязательно порыбачу.

— А иногда мы обходим прилавки с книгами и гравюрами на набережной. Я ему говорю, что у меня любимое. «Адвокаты» Домье… А в теннис вы играете?

— Ох, да из вас вопросы так и сыплются!

— Извините. Погремушка.

— Да, в теннис немного играл. В колледже… — он пожал плечами.

— Где это?

— В Массачусетсе.

— А где учились?

— Гарвард.

— Клайд говорит, выпускника Гарварда легко узнать, но узнавать-то особенно нечего.

Она усмехнулась, радуясь случаю высказать премудрость, которая, таким образом, не пропала даром.

Годвин засмеялся, чувствуя, что очарован. Ей так откровенно хотелось подружиться.

— Думаю, тут Клайд прав.

Вернувшийся Худ занял свое место рядом с Годвином. Тони Дьюбриттен, перегнувшись через него, крикнул дочери:

— Смотри игру, Присс! Для чего мы сюда пришли? Не отвлекай мистера Годвина. Неизвестно, увидишь ли ты еще когда-нибудь Тилдена, так что присматривайся. Наблюдай, как он подает. Попробуй чему-нибудь научиться.

Его лицо, обожженное солнцем, обрело оттенок красной глины.

— Ладно, папа.

Подтолкнув Годвина локтем, она пробормотала:

— Я никогда не сумею подавать как Тилден, сколько бы ни смотрела.

И склонившись вперед — локти на коленях, подбородок в ладонях — стала смотреть во все глаза.

Мастерство, стремительность перемещений и невероятная реакция позволила Лакосту свести второй сет к ничьей 5: 5. Годвин начал жалеть, что не ведет спортивную полосу, как Билл Ширер из «Трибюн».

— Недурной матч, а? — заметил Худ. — Жарко им там внизу. Вы играете? Всегда приходится искать партнеров. Тони тут не годится. У него мотор сдает.

— Я немного играю.

Присси, оживившись, повернулась к ним.

— Он будет с нами играть? Полковник дает мне уроки. Вы ведь будете, Роджер?

— Ну…

— Всего лишь товарищеский матч, — сказал Худ.

Его загрубевшая кожа разгорелась, шрам на темном лице казался почти белым.

— Ну пожалуйста, Роджер, — упрашивала Присси, заглядывая в лицо из-под широких полей соломенной шляпки, украшенной голубой ленточкой, которая свисала сзади, как хвост воздушного змея.

— Ну что ж, спасибо, я с удовольствием.

Худ кивнул:

— Вот и молодец.

В одиннадцатом гейме Тилден выбил 6: 5. Его пушечные подачи делали свое дело. Лакост отбивал уже не так разительно, не так точно, и Тилден атаковал мощными прямыми, которые словно взрывались, разбивая красноватое покрытие. Он выиграл 7: 5, оставшись чистым победителем двух сетов.

Когда они выбирались со стадиона в толкотне и давке под косыми лучами солнца, бьющими прямо в глаза, у Тони Дьюбриттена стало плохо с сердцем. Годвин с Клайдом и Клотильдой немного отстали от остальных, когда Дьюбриттен споткнулся, навалившись на Худа, с лица сошла горячая краснота, сменившись серым оттенком мокрого цемента. Он вцепился в рукав Худа, колени у него подогнулись. Рот открывался и закрывался, как у выброшенной на песок рыбы. Худ помог ему добраться до скамейки, усадил. Тони сразу обмяк, словно силы окончательно оставили его. Присси опустилась на траву рядом с отцом. Она хладнокровно обыскивала карманы его пиджака. Годвин застыл, уставившись на больного и гадая, не умирает ли он. Пот ручьями стекал ему на рубашку. Худ ослабил ему воротничок и галстук. Присси нашла склянку с пилюлями и, ласково приговаривая, всунула одну в рот отцу. Тот кивнул. Толпа, текущая мимо, замедляла движение, французы, по свойственной этой нации привычке, глазели на них так, будто прикидывали, сколько стоит поставить на то, что Тони выживет. Присси обернулась к зевакам, на миг прорвался ее темперамент.

— Allez, allez! [28]— она замахала на них руками, как крестьянка, отгоняющая цыплят от крыльца.

Собравшиеся дружно пожали плечами и двинулись прочь, словно говоря: «Пусть тогда помирает, нас это не касается». Девочка снова повернулась к отцу. Тот моргал и щурился от солнца, но выглядел уже лучше и взгляд стал осмысленным. Присси подняла глаза на Годвина:

— Ничего страшного. С ним бывает, но он всегда носит с собой лекарство. Тебе лучше, папа? Как ты себя чувствуешь?

— Чувствую себя самым распроклятым дураком, — сказал он неожиданно хриплым и слабым голосом. — Прихватило вот ни с того ни с сего. — Он очень медленно поднял руку, чтобы заслониться от солнца. — Испортил вам день. Чувствую себя дурак дураком.

27

Мой также (фр.).

28

Идите, идите! (фр.)