Преторианец

— Ему понравилось то, что вы уже написали. Первая половина.

— Ему понравилось?

— Он хочет, чтобы вы закончили. Считает, что вы уловили свет и дух места и времени. Так он выражается. Он так набит дерьмом, что не способен выбраться из этих своих апартаментов: благовония, астрологи, задернутые шторы… на взгляд Мерля Б. Свейна он форменный псих. Его приходится катать с места на место. Или носить на этом его троне. Хочу сказать, устрашающее зрелище. Но он соображает, и хочешь не хочешь, он мне нравится. Он сделает из вас знаменитость, вы только ему не мешайте. Он хочет, чтобы вы закончили, и длина его не волнует. Такая уж он задница. Меня не спрашивайте, мне этого не понять. Он родился богатым, может, дело в этом.

— А… я с ним встречусь? Он захочет обсудить со мной мою работу?

— Мой бог! Он никогда не встречается с писателями, которых печатает, разве чтобы их выставить. Он терпеть не может писателей. На дух не переносит. Он любит сами книги.

Свейн вернулся к столу, порылся в бумагах и откопал конверт.

— Он прислал это для вас.

Годвин взял конверт. Вскрывая его, он порезал палец, и чек упал на пол.

— Он это называет «хонановским дорожным чеком».

— Но я еще работаю у вас?

— Конечно, Годвин, конечно!

Чек был на пятьсот долларов в франках по курсу.

— Немножко трудно это так сразу переварить.

Годвин понял смысл выражения «слезы радости».

— Что верно, то верно. Но так уж оно есть, сынок. Не так уж редко — вопреки замыслам Господа в отношении этого мира — случается что-нибудь хорошее. Теперь отправляйтесь заканчивать работу и получите еще один такой же чек. И, Годвин… Мерль Б. Свейн поздравляет вас.

— Роджер Годвин благодарит вас.

— Убирайтесь отсюда. Чтоб я вас не видел. Я занят.

Годвин работал как бешеный, днем и ночью, писал, переписывал, бродил над Сеной в предрассветные часы, снова и снова перерабатывал материал, пока не возникало правильное ощущение, пока он не начинал слышать в нем свой собственный голос. Ни разу с тех пор, как он пробивался в гарвардский «Кримсон» и так же день и ночь слонялся над Шарле в Кембридже, он ничем так не увлекался. Он забывал побриться и почти не замечал Клотильду, которая с неизменной улыбкой взирала на его безумную деятельность и уговаривала продолжать. Несколько чаще он виделся с Клайдом, у которого брал интервью. Но ухватив что-то, надо было остаться одному, наедине с работой, перед чистым листом.

Клайд вел довольно беспорядочную жизнь. Он имел обыкновение исчезать после обеда, ухмылкой и подмигиванием намекнув, что речь идет о некой девушке. Годвин знал только, что девушка эта была не Клотильда, которая — незаметно для него — играла все большую роль в его описании жизни Клайда и мира клуба «Толедо». О сексуальной стороне ее жизни он говорил лишь намеком — понимающий читатель должен был сам сделать выводы. Но ее серьезное личико и озорная улыбка, шрам на щеке, уроки танцев и то, как она вдруг исполняла пируэт прямо на заполненной толпой улице, и забота о балетных туфельках, и песни, которые она изредка исполняла с джаз-бандом, восхитительный французский акцент в ее английском, и ее внешняя хрупкость, под которой скрывалась воспитанная улицей жесткость, и то, как Клайд нашел ее в переулке, избитую и помеченную клеймом… Все это было правдой. Он писал, слыша в уме музыку в переполненной «пещере», и, закрыв глаза, видел как свингует, раскачиваясь, Клайд, дуя в свою трубу в голубом дыму, он чувствовал запах духов Клотильды и вкус ее губ, и порой он протирал усталые глаза и вспоминал тучного краснолицего англичанина Тони, лупившего ее, чтобы завестись…

Он мимолетно задумывался, не возмутится ли кое-кто из описанных им людей своим портретом? Пожалуй, «флик» Анри был бы недоволен, но он, так или иначе, не узнает, а если кому не понравится, то и черт с ним. Он описывал живых людей в реальном мире, и выбора у него не было, он должен был писать о них, потому что они существовали, так же как художник использует натурщика, черт побери, они принадлежали емукак художнику, он сделал на них заявку, как землепроходец на пустую территорию, как Хемингуэй присвоил себе права на леди Дафф и ее окружение. Каким-то образом, живя на глазах у Годвина, его друзья утратили права на личные тайны. Зато он делал их знаменитостями. Ну, может, и не знаменитостями, но о них будут читать в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке… будут читать произведение Роджера Годвина. Он в некотором смысле был их творцом. Эта мысль осталась с ним на все предстоящие годы. На бумаге, для читателей, их создавал он. Вдыхал в них жизнь. Ему нравилось это чувство. Что думают они о том, как он их использовал, его попросту не касалось.

Годвин закончил писать в ночь на четверг, 19 мая, и отправился на террасу кафе «Дом», где нашел Свейна, сидевшего с Турбером и человеком по имени Нестерби, писавшим для Свейна спортивные репортажи. Очевидно, продолжалась кампания по переманиванию Турбера. Свейн потребовал, чтобы Годвин присоединился к ним. Пока он заказывал превосходное эльзасское пиво, Нестерби продолжал рассказ о чемпионате по теннису, проходившем в Сен-Клод. Когда Нестерби отчалил, Турбер остался сидеть молча, не участвуя в разговоре. Годвин вложил в руку Свейна конверт.

— Я хотел бы, чтобы вы прочитали, мистер Свейн. Скажите мне, что вы об этом думаете. Вам решать, что с этим делать. Если считаете, что годится для Хонана, посылайте ему.

Турбер пробормотал:

— На вид вы измотались не меньше меня. Не пролейте пиво.

Годвин кивнул. Руки у него дрожали, и глаза жгло от недосыпа, но в то же время он чувствовал себя на своем месте за одним столом с людьми, которые знают свое дело. Они держались с ним как с равным, и Свейн рассказывал, что «Европа» только что приняла дьявольскую штуку, которая выведет Годвина в первый ряд. Они заказали еще по одной, чтобы выпить за его успех, и наконец полусонный Годвин поплелся домой.

Утром, когда он еще крепко спал, в дверь застучали. Это оказалась Элен, крепкая усатая старуха, которую Клайд нанял в консьержки. Срочный звонок от мистера Свейна. Годвин влез в полосатый ситцевый халат и босиком зашлепал по лестнице к телефону в каморке консьержки у парадной двери. Элен снова принялась поливать из лейки горшки с геранью под окном.

— Годвин слушает, — пробормотал он, зевая.

— Только что сообщили из Нью-Йорка, — заорал Свейн. — Он взлетел с аэродрома Рузвельта. Этот чокнутый уже в воздухе! Он летит!

— Кто летит? Вы о ком?

Годвин не понимал, какое отношение все это имеет к Хонану.

— Кто? Ради бога — кто! Чарльз Линдберг на «Спирит оф Сент-Луис», вот кто! Он направляется в Париж, и знаете ли, у Мерля Б. Свейна такое ощущение, что он-таки доберется! А если этот сукин сын доберется, то это будет величайшая сенсация на нашем веку. Человек укусил собаку! Человек совершил невозможное! Янки идут, старина, янки идут!

Когда Свейн притих, Годвин спросил:

— Вы прочитали?

— Господи, — вздохнул Свейн. — Актеры и писатели! Ну да, конечно, я прочитал. Это потрясающе, полно света и волшебства и духа времени. Все такое. Я первым делом отправил утром мальчишку отнести это Хонану.

— Вы правда думаете, что он доберется?

— Почему бы и нет? До конторы Хонана от нас всего шесть кварталов.

— Нет, Линдберг. Он долетит?

— Все что я могу сказать: у Мерля Б. Свейна такое предчувствие.

Годвин отправился досыпать.

Он был уверен, что никто больше никогда не услышит об этом Линдберге.

В полдень кто-то снова забарабанил в дверь.

Ну что тут будешь делать?

— Годвин! — орал кто-то за дверью. — Пора вставать! Нам предстоит дьявольски великий день. Восстань и воссияй!

Это был Клайд, бодрый как птичка.

Глава двенадцатая

Клайд твердо решил погулять, и сопротивляться было бесполезно. По всем признакам, предстояло нечто особенное. Теннисный турнир в Сен-Клод дошел до стадии полуфинала, и Клайд никак не мог пропустить главного поединка — схватки между американцем, Большим Биллом Тилденом и маленьким стремительным французом Рене Лакостом. Сумеет ли маленький француз противостоять невиданным доселе подачам Тилдена? Клайд сжимал в кулаке пачку билетов, и Годвин, принимая ванну и бреясь, уже представлял колоритное собрание парижских американцев, явившихся поддержать своего кумира.