Преторианец

— Да, скоро первая годовщина.

Энн сердито тряхнула головой:

— Отвратительно. Бомбить безоружное мирное население… как могут люди дойти до такого?

— Ну, Королевские ВВС в некотором роде вернули долг, — заметил Годвин. — Прицельная бомбежка военных объектов потерпела фиаско. Если идти достаточно низко и при дневном свете, чтобы видеть, что бомбишь — ну, это превращается в самоубийство. Никуда не денешься. Остается просто сровнять город с землей…

Эдуард кашлянул, закуривая сигарету и добавил:

— Бомбовый террор.

— А по мне, это в самый раз, — сказала Энн. — Отлично. Только подумайте, сколько ужасов они причинили нам. Я не пролью ни слезинки над гибелью германской культуры. А вы?

Ее брат моргал покрасневшими глазами, заслезившимися от сигаретного дыма.

— Некоторым приходит в голову не германская культура… а женщины, дети и старики. Непричастные… наша политика теперь не делает различий, мы убиваем всех подряд…

Годвин сказал:

— Такова природа войны, не так ли? Что нам еще остается? Прекратить бомбардировки Германии?

— Тебе, вероятно, известно, — протянул Эдуард, — что у нас в авиации недопустимо высокий уровень потерь.

— Да, я знаю, — сказал Годвин.

— Но немцев надо заставить на себе почувствовать эту войну, — не сдавалась Энн. — Должны же они отвечать за свои действия. Я не постыжусь сослаться на Библию. Око за око.

— Да, да, конечно, — сказал Эдуард.

Подали обед, но он только покопался в неаппетитных вареных овощах.

— Так легко сказать: в немцах нет ничего хорошего, перебьем всех… но в реальном мире так не бывает. Роджер сказал, что не остается иного выхода, как бомбить гражданское население, но это ведь не совсем так, верно, Роджер? Кое-кто сомневается в эффективности бомбового террора — даже забыв о моральной стороне дела. Говорят, сломим их дух. Но разве германский «Блиц» сломил наш дух? Ничего подобного. С какой стати с немцами будет по-другому? Не вижу причин. Так почему бы не перевести наши бомбардировщики на Средний Восток, на Дальний Восток, в Северную Атлантику, где каждый день идут бои? Там они были бы куда полезнее. Так мы больше бы навредили нацистам и помогли, например, русским… и в то же время сохранили бы остатки чести, хоть какую-то amour-propre [13]Королевских ВВС. Хоть чем-то отличались бы от врага.

Эдуард смахнул челку с глаз, но она тут же упала на прежнее место, и он больше не пытался с ней бороться.

Энн, покончив с палтусом и аккуратно отложив нож, сказала:

— Ты слишком много беспокоишься, Нед. Вечно переживаешь, как бы исправить этот мир. Я предлагаю начать исправление с того, чтобы разбомбить немцев в пух и прах и покончить с этим. А ты, Роджер?

Тот пожал плечами.

— Не знаю. Я вечно мучаюсь раздвоенностью. Голова говорит одно, чувства — другое.

Она снисходительно улыбнулась:

— То есть тебе хочется разбомбить их в прах, оставаясь при этом великим гуманистом?

— Пожалуй. Что-то вроде того.

— Рано или поздно, — проговорил Эдуард, — тебе придется выбирать. Мораль или ее противоположность. То, что ты твердо полагаешь хорошим, или то, что ты твердо полагаешь дурным.

— Но ведь между ними никогда не провести четкой границы, Эдуард. Я, разумеется, не говорю о Гитлере. Тут выбирать не приходится. Ни один здравомыслящий человек не может сознательно избрать тот мир, какой стремится создать Гитлер. Ни один здравомыслящий человек не пожелает, чтобы Америка оставалась в стороне. Тут тоже о выборе речи нет. Но когда приходится выбирать,каждый раз оказывается столько сторон…

Эдуард Коллистер тихо хихикнул в кулак и тут же закашлялся.

— Когда граница проведена, решать легко, Роджер. Когда все ясно, выбор ничего не значит.

Энн бросилась на его защиту.

— Нед, Роджер ведь журналист. Будь справедлив. Он и должен видеть обе стороны — он же не защитник в суде. Должен же ты понимать.

Эдуард вяло улыбнулся.

— Так, Роджер?

— Ну, в данный момент я защищаю вступление Америки в войну.

— Это верно, — кивнул Эдуард. — Господи, должны же мы чем-то помочь русским. Взглянем правде в лицо — они воюют за нас. Мы по-настоящему и не видели войны.

— Ох, Нед, это уж слишком сильно сказано! — покачала головой Энн.

— Ну, в пустыне видели, а в остальном так и есть, — настаивал он. — То, что нам досталось — ничто по сравнению с русскими. Если Москву сдадут, история подступит к нашим дверям, вы же знаете. Русским необходим второй фронт на западе, а мы бездействуем. Наша старая страна прогнила, мы стали никчемными, беззубыми…

— Англичане не так уж много могут, — вмешался Годвин.

— А, — усмехнулся Эдуард, — годится для надгробной надписи, верно? «Англия не так уж много могла, да покоится в мире». Нет, это общество совершило самоубийство, захлебнувшись собственным жиром. «Скончалось от подагры» — вот ему эпитафия.

Он упал на свой стул. Его трясло, лицо было белым.

Энн встревожено заговорила:

— А Москва падет? Похоже, к тому идет, да?

Эдуард взмахнул руками, заговорил раздраженно:

— Если Москва падет, там будет бойня, какой не видел мир. Запах трупов почуют даже здесь, в проклятущем «Рице»!

Он закурил новую сигарету и уставился в пространство, оттолкнув почти нетронутую тарелку. Энн долго ждала и наконец, как подсказывало ей воспитание, попыталась перевести разговор на более легкую тему:

— Мама мне рассказывала, что выкинула Мэри — это наша старая кухарка, Роджер, ворчливое чудо света — что она выкинула этой весной. Она не принимает немцев всерьез. Например…

— Кто не принимает немцев всерьез? — пробормотал Эдуард.

— Мэри, наша кухарка.

— Я всегда говорил, что она чокнутая. Что и доказывает та история с пудингом — как он там назывался?..

— «Крапчатый Дик»? — напомнила Энн.

— Вот-вот, «Крапчатый Дик». Разве человек в здравом уме подаст такое впечатлительным детям? Она и тогда была сумасшедшая, и теперь сумасшедшая.

— Ну, в общем, Мэри готовила для папы свой знаменитый завтрак — все на свете, от горячих рогаликов до копченой селедки, и еще то жуткое блюдо из почек, которым он объедается…

— Боже мой, это похуже, чем «Крапчатый Дик»!

— …И тут немцам вздумалось забросать нашу улицу зажигалками. Одна свалилась к нам на крышу и скатилась вниз, прямо под окно кухни, где она готовила. Полыхнуло у самого дома. Жуткое пламя, понимаешь ли. Ну вот, Мэри страшно рассердилась, что ей мешают. Берет она большую кастрюлю горячей каши, вываливает за окно прямо на бомбу — и тушит ее! Она невысокого мнения об этом оружии уничтожения! И заявляет папочке, что сегодня ему придется обойтись без овсянки — представляешь, ни словечка о бомбе! Боялась испортить ему аппетит!

Эдуард заметно повеселел.

— Этому старому барсуку не так-то легко испортить аппетит!

Годвин пожалел, что вовремя не услышал этой истории. Отличная была бы тема для «Война — это ад!». Немного позже они ушли из обеденного зала. Эдуард возвращался на службу, собирался до ухода домой уладить еще несколько мелочей.

Годвин проводил Энн до Хэй-Хилл. Туман густел, с водостоков капало. Было уже одиннадцать, и через час Годвину предстояло вести передачу.

Они остановились под карнизом, и Энн улыбнулась:

— Спасибо, что помог мне с беднягой Недом.

— Не стоит благодарности. Он мне нравится.

— Я вижу, как тебе не терпится удрать, Роджер. У тебя такой загнанный беспокойный вид, точь-в-точь лисица, заслышавшая собак. Ты вернешься после передачи?

— А ты этого хочешь?

— Ну, ты же знаешь, какая я скверная девочка. Я всегда тебя хочу. Но мама приезжает чуть ли не на рассвете — у нее какая-то миссия — так что, может быть, мне лучше поспать свои восемь часов.

Она улыбнулась и нежно поцеловала его, прижала к себе.

— Конечно, тебе надо выспаться. Я и сам как выжатый. Одного взгляда на Эдуарда довольно, чтобы кого угодно довести до изнеможения.

13

Самолюбие, чувство собственного достоинства (фр.).