Преторианец

— Каким образом?

— Я посылаю в Северную Африку диверсионный отряд. Им приказано убить Роммеля.

Он замолчал, с застывшим лицом ждал ответа.

Годвин с трудом сглотнул.

— А при чем тут Америка?

— Вы расскажете своим соотечественникам поразительную историю. Историю героизма британцев, их решимости и беззаветной отваги. Франклин хотел бы вступить в войну, но ему нужно волеизъявление общества, мощная волна общественного мнения, способная убедить конгресс. А «Преторианец» отлично подходит для этой цели. Ему необходимо как можно больше доводов в свою пользу. А нам нужны от Америки не только корабли и пушки — нам нужна воюющая американская армия. Ваш репортаж подожжет фитиль… и Америка рванет прямиком в войну. Вы после «Преторианца» отправитесь в Штаты, встретитесь с Рузвельтом, произнесете несколько речей, пообщаетесь с ним в передаче «Беседы у камелька», побеседуете с каким-нибудь видным конгрессменом — поговорите с вашим собственным депутатом в конгрессе. Вы откуда? Из какого штата?

— Из Айовы.

— Ну вот, ну вот. Встретитесь с сенаторами или с кем там от Айовы — прямо в сердце нации. Разрекламируете британцев, которые в одиночку ведут борьбу за спасение мира от кровавого антихриста! Поверьте, Годвин, это сработает. Вы не представляете, до какой степени. Франклин почти готов. А пока вы будете действовать в Вашингтоне, мы начнем большое наступление — операцию «Крестоносец». Мы закопаем немцев — время приспело.

Черчилль смотрел на него горящими глазами, в них светилось восхищение собственными замыслами.

— Господи, как бы я хотел снова стать молодым, как вы! Понимаете, мне нужен репортаж с места событий, рассказ человека, который сам был в отряде охотников на Роммеля.

— Позвольте, я уточню. Вы хотите, чтобы я сам принимал участие в операции?

— С начала до конца. Согласитесь, такой шанс выпадает раз в жизни.

Годвин невольно ухмыльнулся. Ему уже виделось лицо взбешенного Гомера Тисдейла. Он представил, что скажет Гектор Крайтон и прочие высокопоставленные радиодельцы. В конце концов, что такое бомбежка Берлина? Пустяк. С этим не сравнить.

— Вам, кажется, понравилась эта мысль? — отметил Черчилль.

— Вы не представляете, как понравилась, — отозвался Годвин. — С другой стороны, я страдаю несколькими видами аллергий, зрение у меня не из лучших, и плоскостопие, не то чтобы сильное, но бывало и лучше — а уж мысль отправиться с диверсантами пугает меня до полусмерти.

— Вспомните, что сказал вам Роммель. Надо только в первый раз преодолеть страх. Вы из тех людей, которые умеют сделать то, что должны сделать. Верно, Монк? Не правда ли, он самый подходящий человек для этого задания?

— Он и никто другой, — сказал Монк.

— Я не диверсант, — заметил Годвин.

Черчилль покачал головой:

— Пусть это вас не заботит.

Он медленно вращал в руках бокал, наблюдая, как темная янтарная жидкость растекается по стенкам.

— Вы будете в отличных руках. Эту операцию возглавляет лучший в мире специалист. Вы будете в такой же безопасности, как у себя дома, даю вам слово.

Годвин кивнул. Масштаб предприятия только теперь начинал доходить до него. Ему почудилось, будто от жара камина он плавится и оплывает, как воск.

— Лучший в мире… Бульдог Драммонд?

— Ни в какое сравнение не идет, — сказал Черчилль.

— Кто же он?

— Ну кто же, как не Макс Худ!

Вардан улыбался Годвину. Черчилль улыбался Годвину.

Все улыбались, кроме Роджера Годвина.

Глава пятая

Всю неделю после свидания с премьер-министром и Монком Варданом Годвину плохо спалось. Неужели он собирается вот так запросто расстаться с жизнью в попытке убить немецкого генерала-танкиста, который ему, в сущности, симпатичен? И который дерется как бог? Не рехнулся ли он? И о чем думал, когда ввязывался?

Неужто просто вопреки и назло начальству? Только оттого, что ему приятно воображать, как взовьется Гектор Крайтон? Да стоит ли ради этого умирать? А много ли шансов уцелеть?

Честолюбие, само собой. Речь идет о карьере. Делай лучше, делай больше, мир после войны будет адским местечком, и неплохо взять хороший разгон. И большие деньги, и близость к сильным мира сего, какая иным и не снилась. Он уже видел будущее, и оно называлось телевидением, и как только война окончится — ба-бах, лезь вверх или тебя сметут. Тут неплохо бы оказаться тем человеком, который побывал в пустыне с Максом Худом и вернулся со скальпом Роммеля. Если, конечно, по дороге к этой цели не будешь убит.

Честолюбие держало его крепко, особенно по ночам. А может быть, и всегда, не выпуская ни на минуту. Ну что ж, пусть будет так.

Может, так суждено.

И еще речь о войне. О победе. Победа не зависит от Роджера Годвина, но от Америки зависит, да еще как. «Преторианец» дает ему шанс выступить против зла. Против настоящего зла. Он смотрел ему в глаза и узнал зло.

В сентябре 1938, в отеле «Дреезен» в Годесберге, в дни, названные позже Мюнхенским кризисом, пока Невилл Чемберлен сдавал нацистам Чехословакию, Годвин столкнулся в вестибюле с Адольфом Гитлером. Нацистский вождь остановился в том же отеле, и Годвин, выходя однажды поутру, увидел его. В сером двубортном костюме, заложив руки в карманы пиджака, Гитлер мелкими, почти семенящими шажками прохаживался по ковру. Он был один и, казалось, глубоко задумался. Подняв взгляд, он округлил глаза, видимо, удивленный тем, что на его пути обнаружилось другое человеческое существо. Локоть у него дернулся, он остановился, чуть дернув ногой, которую будто бы свела судорога. Откинув с бледного лба темные волосы, он метнулся глазами к лицу Годвина.

— Вы… — заговорил он любезным светским тоном, так непохожим на пронзительные вопли, слышанные Годвином на его митинговых выступлениях. — Я вас знаю. Не подсказывайте. Ваше лицо… А-а… — он медленно закачал пальцем перед носом Годвина. — Журналист. A-а… Американец. Верно?

— Да, сэр. Роджер Годвин.

— Конечно, Годвин. Ну, как вы считаете, эти англичане дадут нам мир? Вы разбираетесь в таких делах.

Глаза Гитлера светились любопытством, словно в глубине его черепа зажглись огоньки. Он, со своими усиками чаплинского бродяги и болтающейся челкой, был мечтой карикатуриста. Если на то пошло, он разительно напоминал Карла Несхейма, редактора спортивной полосы газетки «Клэрион Игл», издававшейся в родной Америке. Но у Карла взгляд мягкий и чувствительный, взгляд любителя пива, ничуть не похожий на взгляд Гитлера. В глаза Гитлеру надо было заглянуть самому. Они горели, как факелы. Он, казалось, с неподдельным интересом ждал ответа на свой вопрос. И, ожидая ответа, опершись рукой о бедро, почти точно копируя излюбленную позу бульвардье, отвернулся к окну, за которым был виден Рейн. В вестибюле появилась группа сопровождающих. «Мерседес» был подан.

— Я думаю, — сказал Годвин, — они дадут вам, что вы хотите.

Он не сомневался, что его немецкий безнадежно неправилен.

Гитлер мгновение пожирал его взглядом, угадывая значение сказанного. Затем он улыбнулся.

— Я уже сказал: мира. Англичане — рассудительный народ. Нас многое связывает с Англией. Все мы желаем мира. Германский народ выстрадал больше всякого другого. И потому, уверяю вас, мы больше всего стремимся к миру.

В эту минуту он выглядел просто немцем средних лет и среднего достатка.

— Если мы добьемся мира, я скажу, что мы хорошо поработали, мистер Годвин. Удачи вам, и удачи нам всем.

Прощаясь, Гитлер тепло сжал руку Годвина двумя руками, глаза его лихорадочно блестели, словно жили особой жизнью, не имеющей отношения к легкой улыбочке под щеточкой усов. Тут подошли сопровождающие, смерили Годвина любопытными взглядами, и все начали спускаться по лестнице к ожидавшему «мерседесу».

До тех пор Годвин только раз видел Гитлера вблизи — когда тот отвечал на вопросы журналистов. Кроме Годвина, там был десяток людей с блокнотами, однако Гитлер его запомнил. Этот человек выглядел невероятно банальным, прямо персонаж Синклера Льюиса, торговый агент из «Главной улицы», но в его глазах виделся Старый Ник, дух зла и безумия, и о банальности облика как-то забывалось. В теле этого человека жил ужас. Эта встреча объяснила и определила для него Гитлера. Годвин никогда о ней не забывал и никогда не пытался кому-нибудь рассказать. Ему достаточно было знать, и это знание заставило его сделать ставку на войну за судьбы цивилизации. Порой он задумывался, вспомнит ли кто пятьдесят лет спустя, из-за чего поднялась такая кутерьма? Вспомнит ли, что на кону стояла вся цивилизация? Да будут ли они способны пятьдесят лет спустя мыслить такими крупными категориями?