Преторианец

— Ну, ладно, Монк, долго еще?

Вардан снова извлек золотые часы.

— Полчаса. Он едет из Лондона. Он, знаете ли, весьма важная персона.

Годвин кивнул. Таинственный гость ожидался не ранее одиннадцати часов. Глядя в огонь, Вардан заговорил:

— Расскажите-ка, вы все еще не развязались со своей Сциллой? Это, знаете ли, не праздное любопытство. Мне действительно нужно знать.

— Зачем?

— Я прошу вас довериться мне еще на несколько часов. К вашему отъезду все объяснится.

— Вам не кажется, что от этих намеков и недомолвок отдает ребячеством? Этакая претензия на глубокомыслие…

— Нет, в данном случае не кажется. Вы сами увидите. Ну, снизойдите до ответа — что происходит между вами и миссис Худ?

— Ладно, — Годвин вздохнул и потер глаза. — Не так-то это просто, как вам кажется.

— Следует понимать, что генералу Худу ничего не известно?

Годвин усмехнулся, вспоминая прошлогоднее пророчество Вардана о чинах и почестях, ожидающих Макса. Как человек, приближенный к особе премьер-министра, он оказался недалек от истины. За свои действия в Каире зимой сорок первого — около восьми месяцев назад — Худ получил рыцарское достоинство и чин — правда, не фельдмаршала, а генерала.

— Макс не знает.

— Довольно неприятная ситуация — для всех участников.

Годвин пожал плечами:

— Бывает, что в неведении — спасение.

— Конечно, — с некоторым сомнением заметил Вардан, — удачно, что она актриса. Для нее это, пожалуй, нелегкое испытание.

— Еще бы. Я стараюсь пореже думать об этой стороне дела.

— Да, это естественно. Вы несчастны из-за нее, не так ли?

— Такова любовь, Монк. Зато поэты не остаются без работы.

— Я думал, любовь — это луна, весна, она…

— Можете, если хотите, назвать это сексуальной озабоченностью. Как бы там ни было, мне иногда кажется, что нужно только одно… обладать ею.Но ради сохранения тона дискуссии давайте называть это любовью.

Вардан по-волчьи оскалился:

— Не мне бы рассуждать о любви — едва ли я когда-нибудь влюблялся. Много хлопот и не слишком большие дивиденды, если можно судить по моим знакомым. Знаете ли, меня, случалось, обвиняли в том, что я довольно холоден в отношениях с людьми. — В его улыбке мелькнуло лукавство. — Уму непостижимо, согласны?

— Вам лучше знать, Монк.

— А вам раньше случалось любить кого-нибудь?

— Думаю, да. Однажды.

— И что с ней сталось?

— С ним, — поправил Годвин. — Конечно, речь не о сексуальной любви. Но это была любовь. Преданность. Восхищение. Все, что понимают под словом «любовь».

— Да, — задумчиво протянул Вардан, — я и сам не совсем понимаю это слово.

— Могу свести его вот к чему: если вы себя забываете, если вы готовы буквально умереть за кого-то, умереть, чтобы спасти, умереть вместо него — тогда, в моем простом, детском понимании, это любовь — к мужчине, к женщине или к ребенку, и неважно, участвует ли в ней секс. Повторяю, в отношении философии и морали я совершенный мальчишка.

Лицо его разгорелось от жара огня. В камине потрескивали угли, холодный ветер трогал тяжелые шторы, и по полу тянуло холодом.

— Могу ли я спросить, кто был сей идеальный мужчина?

— Можете.

— Так кто же он? Вы меня интригуете. — Его губы изогнулись в дружелюбной, циничной усмешке.

— Макс Худ.

Вардан чуть заметно моргнул — чуть заметно задрожали веки — редчайшее для него проявление некоторой потери самообладания.

— По-моему, я не уследил за ходом вашей мысли, старина.

— Простите, вы правы. Ни одна душа в мире не знает обо мне и Максе, кроме меня и Макса, и еще… ну, это не важно.

— Невероятно! Вы полны неожиданностей. Кто же еще? Сцилла, надо полагать…

— Я ей никогда не рассказывал, и Макс, я уверен, тоже.

— Кто же тогда?

— Монк, какого черта вам надо?

— Я должен знать. Я не из прихоти вас сюда вытащил… Все, что говорится сегодня в этой комнате, строго конфиденциально, но вы должны быть со мной откровенны.

— Вы, хитрый ублюдок! Так вы ждете Макса! Но чего ради? С Максом я мог увидеться когда угодно.

— Просто скажите, кто еще знает, что связывает вас с Максом Худом.

— Клайд Расмуссен.

— Что? Клайд? Оркестрант?

— Он самый.

— Бога ради… — с такими интонациями встречают невероятные известия на сцене. — Клайд Расмуссен? Наш Клайд? Вы, Макс Худ и Клайд Расмуссен!

— Это давняя история.

— И вам троим известно нечто, неизвестное больше никому… — Вардан погладил спинку своего впечатляющего носа. — Что же это может быть? Все равно что хеттские надписи расшифровывать… Не могли бы вы как-нибудь объяснить?

— Ни в коем случае. Никак. Если успех сегодняшней встречи невозможен без моих объяснений на этот счет, значит, ваше светское предприятие ждет сокрушительный провал. Спросите Макса, когда он приедет, но меня, Монк, увольте.

В последовавшем за этим молчании прозвучали шаги на лестнице.

— Наконец-то, — жизнерадостно объявил Вардан. — Вот и наш гость.

Он прошел к двери и вышел на площадку, впустив внутрь порыв холодного сырого воздуха. Годвин уставился в огонь и жалел, что не объяснил Монку, куда он может отправляться со своими гостями. Невнятно прозвучали голоса, потом звук шагов вниз по лестнице. Шофер уходит? Дверь за спиной распахнулась, заскрипев петлями. Вместе с запахом дождя Годвин почувствовал резкий запах сигарного дыма.

— Годвин! Вы очень добры, что приехали!

Он узнал голос. Узнал бы его, даже если бы не встречался с этим человеком раз пять или шесть. Он не раздумывая вскочил, рывком выбросив тело из глубокого кресла, и сквозь дым сигары взглянул в глаза Уинстону Черчиллю.

Отношение Годвина к Уинстону Черчиллю определялось поначалу, среди всего прочего, и трепетным преклонением перед ним Монка Вардана. Вот он, дородный, осанистый, отчего выглядел выше своего настоящего роста, быстро вошел в комнату — шестьдесят семь лет, но полон энергии, в зубах длинная, толстая сигара, на плечах военно-морской бушлат. Розовое гладкое лицо, лысая голова, оттопыренная нижняя губа, на которой, как на подставке, покоилась сигара. Он положил на стол морскую фуражку, скинул с плеч бушлат, тотчас же подхваченный Монком, и, потирая озябшие руки, прошел к огню. Он был одет в синий толстый кардиган, отвисавший на животе. В вырезе виднелась белая рубашка с галстуком-бабочкой — в белый горошек по темно-синему фону. Он казался избыточно узнаваемым — так мог бы выглядеть артист, исполняющий роль Черчилля в какой-нибудь пьесе.

Он легко завел светскую беседу, обращаясь одновременно к Годвину и к Вардану: пожаловался на смертную скуку на приеме, который он вынужден был посетить, добродушно прошелся на счет мерзкой погоды, встретившей их с шофером на пути к Кембриджу. Он шутливо напомнил Годвину об их последнем свидании и пожурил Монка за спартанскую обстановку комнаты.

— Вы богаты, Монктон, — сказал он, — и, смею напомнить, богатства с собой не унесешь. Будьте умницей, потратьтесь немного. Не заставляйте нас из жалости пускать для вас шапку по кругу. Монктон, — добавил он, обращаясь к Годвину, — по большей части считает меня старым ослом, однако, как я не устаю ему напоминать, если нужно спасать мир, другого такого старого осла ему не найти.

Он не выглядел старым, был почти лишен примет возраста, а между тем Сталин был моложе его на четыре года, ФДР — на восемь, Гитлер — на пятнадцать; не просто другой человек — другое поколение. Годвину подумалось, что окажись эти двое, Гитлер и Черчилль, с глазу на глаз, им не о чем было бы говорить. Разве что о рисовании и живописи — оба были художниками — а в остальном они словно с разных планет.

Вардан как-то, много лет назад, заметил, что Черчилль — последний великий человек империи, последний герой викторианской эпохи, которому история навязала триумфальную и трагическую роль.

— Черт возьми, он из них единственный, единственный из видных представителей своего класса, — говорил тогда Вардан, — кто не изменил старой Англии. Вам, американцу, это трудно понять, но вы уж постарайтесь. Истеблишмент и ваше проклятое «Би-би-си» сбывают людям политику умиротворения, как мошенники — подпорченный товар на дешевой распродаже с грузовика — они не упускают случая посмеяться над Уинстоном, когда он предупреждает их насчет Гитлера. Но запомните мои слова, Роджер, еще будет время, когда мы окажемся по колено в крови, и тогда они явятся к нему, поджав хвосты, и станут умолять их спасти. И ему придется их спасать. Вот увидите.