Преторианец

— Люби ее. Ничего нет важнее этого.

— Лили, дорогая моя девочка, ты сняла груз с моей души.

На Итон-сквер, по пути к несчастному разбитому дому на Слоан-сквер, он заглянул в местную пивную выпить кружку пива. Он достал трубку, к которой в последнее время приохотил его Пристли, набил ее и закурил.

Она сняла груз с его души.

Тем, что рассказала о Сцилле.

Значит, Стефан Либерман был тогда тесно связан с миром, в котором жил Макс Худ. Где-то, когда-то, у кого-то сорвалось с языка. Что-то дало ему подсказку. Может быть, что-то сказала Сцилла. Или он увидел что-то на рабочем столе Макса. Заметку, набросок, беглую схему…

Не так уж много нужно было шпиону, от удачи которого зависели жизни всех его родных.

Пора было уже Годвину с ним встретиться.

Париж освободили в августе сорок четвертого, а к середине октября — если забыть о беспощадно подавленном нацистами варшавском восстании — союзники уверенно двигались на восток, подступая к «линии Зигфрида», а русские столь же решительно катили на запад. Не то чтобы наступление шло легко. Немцы дрались как одержимые, хотя многие уже понимали, что их дело проиграно. Конец был неизбежен. В Думбартон-Оукс на окраине Вашингтона обдумывались планы обеспечения коллективной безопасности послевоенного мира, вырисовывалась идея Организации Объединенных Наций.

14 октября. Лису пустыни, фельдмаршалу Роммелю, возможно, величайшему герою Германии, дали возможность покончить с собой, чтобы избежать суда и верной казни за участие в покушении на Гитлера. Он воспользовался капсулой с ядом, а официально было объявлено, что фельдмаршал скончался от боевых ранений. Годвин с сожалением услышал эту новость от людей из разведки. Он вспоминал долгий разговор с этим человеком в Париже, безумие того дня, когда Роммель выигрывал войну перед кинокамерами. Он был хороший человек, хоть и враг. Годвин рад был бы повстречаться с ним в мирное время.

20 октября. Генерал Макартур вступил на берег Филиппин, оставленных им два с половиной года назад. По правде сказать, он вступал туда по нескольку раз несколько дней подряд, потому что операторы кинохроники требовали более качественных дублей. В результате многие утверждали, что он прибыл позднее, что они видели его прибытие через несколько дней после высадки войск. Так или иначе, он получил возможность произнести свою знаменитую речь: «Я вернулся…»

С 23 по 26 октября в южной части Тихого океана шло самое масштабное морское сражение в истории. Битва в заливе Лейте. Императорский флот Японии получил смертельную рану, потеряв тридцать пять кораблей, в том числе три больших линкора, четыре авианосца, десять крейсеров, тринадцать миноносцев и пять подводных лодок. Флот Соединенных Штатов потерял шесть кораблей.

В последний день октября «москиты» разбомбили штаб-квартиру гестапо в датском городе Орхус, не повредив при этом расположенные всего в сотне ярдов от нее госпитали.

7 ноября. Франклин Делано Рузвельт был четвертый раз переизбран президентом Соединенных Штатов.

Век линкоров пришел к концу 12 ноября, когда тридцать два «ланкастера» Королевских ВВС наконец потопили могучий «Тирпитц» тремя прямыми попаданиями шеститонных бомб. Отныне военно-морские силы больше полагались на авианосцы, чем на огромные плавучие крепости.

Великие события одно за другим сыпались на поле истории, и Годвин подхватывал их на лету, описывал их, рассказывал о них по радио, пытался представить своим слушателям панораму происходящего в перспективе. Перспектива: эта часть профессии была ему дороже других. Он всегда пытался распознать глубинный смысл событий.

Весь ноябрь германские войска откатывались назад по всей Европе. К концу месяца американские «В-12» засыпали Токио градом бомб. В Британии за месяц от ракетных атак погибло 716 человек и было ранено 1511, считая и Сциллу, которая быстро поправлялась.

Никто, кроме высшего командования германского штаба, и не подозревал, что Гитлер уже настегивает своих генералов, отчаянно готовясь играть ва-банк под занавес. Никто не думал, что германская армия и авиация еще найдут в себе силы для последнего удара. Все полагали, что остается только стереть остатки грязи всесокрушающим наступлением, которое пронесется по городам и залитым кровью полям до самого Берлина. Никому не приходило в голову, что союзникам снова придется обороняться.

Стефан Либерман, потянув за все ниточки, добился аккредитации военного корреспондента. Он отбыл в Париж, чтобы оттуда описывать окончание войны для глянцевого журнала: очерки о Париже без немцев, первое свободное Рождество без серой нацистской формы на Елисейских полях и как принимают все это французы, а потом прорыв «линии Зигфрида», переправу через Рейн, окончательное падение Третьего рейха — и он вернется в Вену — искать выживших родных. Он заметил, что если во всем этом не найдется сюжета для пьесы, ему придется искать себе другую профессию.

Все это сообщил Годвину Гомер Тисдейл. Они сидели в его конторе, в квартале от «Кафе Ройял».

— А зачем тебе знать, куда девался Либерман?

Болтая, Гомер учился извлекать карты из шляпы — обычное занятие в конце рабочей недели. Был вечер пятницы.

— Я слышал, что его выпустили. Везет же ему. Гомер, если выпустили его, — подумать только, драматурга! — то могут выпустить и меня. Ты меня слышишь?

— Давай не будем начинать сначала, Рэй. Радионачальство, газетное начальство, начальство с Мэдисон-авеню… Знаешь, что у них на уме? Они ожидают торжественного возвращения Роджера Годвина на родину. Победоносный герой вступает на родную землю, радио наготове, телевидение поджидает за углом, бум по случаю окончания этой дерьмовой войны — прости мой французский, — и ты — один из знаменосцев новой эры…

— И причем здесь цены на бобы?

— Они считают, что ты склонен нарываться на неприятности.

— Склонен. Гомер, я живал в Париже, я там познакомился со Сциллой… черт, с кем я там только не познакомился! Я хочу опять увидеть этот городок, теперь, когда наци ушли…

— Слушай, Рэй, помешать тебе никто не сможет. Но я, лично я, считаю, что ты действительно ищешь себе шишек на голову… Почему бы не дождаться, пока кончится война? Уже недолго осталось.

— Гомер, когда кончится война, туда всякий сможет поехать. А мне надо сейчас. Либерман всего-навсего драматург… Ну же, сделай вид, будто ты мой агент и менеджер, начинай устраивать мне командировку, аккредитацию, транспорт и прочее.

Он уже выходил из кабинета, когда Тисдейл спросил:

— Сцилла поправилась?

— Голова еще побаливает.

— Вы в «Дорчестере»?

— Да, пока дом не соберут заново.

Тисдейл с восхищением помотал головой:

— В «Дорчестер» совершенно невозможно устроиться. Вы со Сциллой и впрямь знаменитости.

— Благодаря тебе, Гомер.

— Благодарю тебя, мой повелитель.

Он наконец извлек карту из своего котелка.

— Ну вот, не так уж сложно.

— Главное — ловкость рук, Гомер.

Глава тридцатая

Декабрь 1944. Бельгия

Годвин в жизни так не мерз.

В жизни так не мерз, не был так голоден, измотан и напуган. И грязен. Выжат до предела. Напуган до смерти. Бесконечные отзвуки разрывов, земля содрогается, стены качаются, и пласты снега скатываются с еловых лап тысячью лавин. Воздух полон снега, комьев грязи, шрапнели и сотен летящих обломков. Он пережил «Блиц» в Лондоне, но там было совсем другое дело. К тому же Годвину казалось, что он начал глохнуть. Он уверен был, что в животе у него бурчит, но не слышал бурчания. Он гадал, сколько ему еще осталось. Хватит ли времени?

Он так долго бродил по этим перекопанным взрывами, наполненными кашей из снега и грязи колеям, бывшим некогда дорогами, так долго пробирался через гектары леса, от которого остались только расщепленные пни да завалы стволов, натыкаясь то на трупы, то на брошенные грузовики, джипы и танки, что начал терять счет времени. Возможно, так всегда бывает перед смертью. Может быть, тебе становится безразлично, какой нынче день, если ты давно не спал, и замучен страхом и бешенством, и забыл, что значит не бояться. Снег, дым и туман застилали солнце, ночи были немногим темнее дня. Какая разница, на какой день ты наконец прикончишь свой последний паек и поймешь, что в нем — вся твоя жизнь?