Преторианец

Он задумался над последним пунктом своего списка.

Сцилла.

Почему она не отвечает на его звонки?

Зазвонил телефон.

Это был Джек Пристли.

— Я хотел с вами поговорить, — сказал Годвин.

— Я сейчас в «Брэтсс». В курительной. Заходите, выпьем. Я наткнулся на забавную информацию. Хочу передать ее дальше.

Годвин нашел Пристли уютно устроившимся в старинном глубоком клубном кресле. Джек успел пропустить несколько стопочек, и его разбирала обычная для него добродушная болтливость. И был он не один.

— Роджер, — проворчал Пристли, — что вы надо мной нависли, садитесь, пожалуйста. Знакомы со Стефаном Либерманом?

— Конечно. Как поживаете, Либерман?

— Спасибо, паршиво. А вы?

— Еще паршивее, если такое возможно. Я сидел дома и напивался.

— Как и мы, — заметил Пристли, — и думается, мы еще не кончили.

Он махнул рукой одному из дряхлых служителей в клубных ливреях, и тот, кивнув, принес всем по новой порции виски.

— За окончательную победу, — сказал Либерман, поднимая свой стакан.

— За победу, — сказал Годвин, и Пристли промычал что-то, кивнул и выпил.

— Мы этой ночью прошли все ужасы ада, — сказал Пристли.

— Это как же?

— Мы с Либерманом сейчас прямо с собрания женского литературного общества. Вечер встречи с писателями! Вообразите, если сумеете, что вам медленно втыкают в горло раскаленную докрасна кочергу, причем начав с заднего конца, — и вы получите общее представление. Впрочем, видит бог, мы получили по заслугам.

Либерман тихонько хмыкнул, сдерживая смех.

— Мы явились сюда, дабы совершить возлияние…

Пристли втягивал огонек спички в чашечку своей трубки.

— И я надумал вам позвонить… Как вы переносите возвращение в гущу событий?

— Как огурчик.

— На вид вы полупьяны.

— И по запаху тоже, — добавил Либерман.

— Я и есть полупьян, — согласился Годвин, — так что давайте к делу.

— А чего вы от нас хотите?

Пристли мрачно уставился на него из-под жесткой щетины бровей, поджал губы. Он давно прославился вспыльчивостью и раздражительностью.

— Вроде бы вы сказали, что вы хотитемне что-то сообщить?

— Да-да… и вправду, сказал.

— Ну так, Джи Би?

— Помните, я предупреждал вас насчет Вардана и его команды? Сказал тогда, что они набросятся на вас: вы для них — материал, который не жаль и потратить. Однако, теряя время с вами, они все же искали нацистского шпиона… Так вот, они его почти вычислили.

— Правда?

Годвин вдруг перестал ощущать свои ноги. Довольно приятное чувство. Как будто уплываешь куда-то.

— Кандид, — подмигнув, объявил Пристли. — Это ключевое слово. Кандид.

Либерман приехал на одолженной у кого-то машине. Пошатываясь, он вывалился из дверей «Брэтс» и распахнул заднюю дверцу.

— Трое в лодке, — произнес он, посмеиваясь. — Я доставлю вас по домам, джентльмены.

— Мне в Олбани, — пробормотал Пристли. — Тут близко.

— А мне на Беркли-сквер.

— Будет исполнено!

Но когда Либерман сел за руль, начались необъяснимые чудеса. Что-то не ладилось с управлением. Либерман переходил от уныния к необузданному веселью. Пристли смеялся до икоты. Годвин дремал с улыбкой на губах. Просыпаясь, он всякий раз обнаруживал, что они кружат вокруг статуи Эрота на Пикадилли. Наконец Либерман жалобно взвыл.

— Забудьте о Беркли-сквер, — утешил его Годвин. — Право, я пешком доберусь, только выпустите меня отсюда.

— Десять фунтов, — выдохнул Пристли, — что вы на своих ногах и улицу не перейдете.

В конце концов Либерман вывернул на Джермин-стрит и остановил машину.

— Дальше не поеду. Добирайтесь как умеете, поганцы вы этакие. Этот проклятый Эрот… Куда не поверну, всюду эта штуковина с Эротом… Он меня преследует, никак не отвяжется… Как это по-английски, черт бы его побрал?

Немного погодя они расселись на поребрике, как три мартышки на ветке.

Годвин уставился в пространство и ничего не видел. Что-то шевельнулось у него в мозгу, и он обернулся к Пристли.

— Джек?

— Внемлите! Кто-то назвал мое имя! — Мрачнейший из взглядов обратился на Годвина.

— Не Кандид.

— А я говорю: Кандид! И они его, считай, взяли.

Либерман проныл:

— Куда не повернусь — всюду он. Кошмарная статуя. Позвольте вас уверить, в душе я трезв как стеклышко. Эта статуя двигалась. Гналась за мной.

— Панглосс. Его называют Панглосс. Доктор Панглосс. Это из«Кандида»…

— Не смейте толковать мне про Кандида. Я знаю, кто такой Панглосс, а вы болван.

— От кого вы слышали про Панглосса?

— Слышал? Я читал в книге, идиот!

— Нет, я имею в виду шпиона по кличке Панглосс. Вы о нем слышали?

— Боже мой! Я — Джи Би Пристли! Тьма неведения не для меня, знаете ли. Я многое слышу. Люди мне рассказывают.

— Кто такой Панглосс?

— Вы же сами только что сказали, Годвин — вы, похоже, теряете хватку! Друг Кандида, советчик, учитель…

— Нет, — терпеливо повторил Годвин. — Шпион по имени Панглосс — кто он?

— Откуда мне знать? — Пристли широко ухмыльнулся. — Если верить слухам, может, даже вы! — С этими словами он медленно завалился в водосточную канавку и там уснул.

Глава двадцать пятая

Вернувшись к себе на квартиру августовским вечером, он нашел среди почты записку от Клотильды Деверо, одно имя которой обратило вспять поток времени, открыв шлюзы воспоминаний. Теплые летние ночи в парижских кафе, подаренные ей букетики ярких цветов, ее прильнувшее к нему и впивающее его в себя тело, смешки, танцы, боль, в которой он не желал признаваться, когда она проводила время с Клайдом или со своими клиентами. Клотильда Деверо желала пригласить его на обед в своем особняке на Чейни-Вок, у реки. Если он сможет прийти, пусть просто приходит, а если не сможет, пусть позвонит и передаст через дворецкого. Как видно, дела у малютки Клотильды шли отлично. Годвин знал, что она переехала в Англию, но виделся с ней только мельком — например в гостях у Лили, — раз в несколько лет.

Она была в саду за домом. Домоправитель провел его через изящно обставленные комнаты в солнечный сад. Клотильда была в простом сером платье без рукавов, открывавшем тонкие, покрытые легким загаром руки, в широкополой шляпе и грязных перчатках. Она повернулась, выпустив из рук лопатку, стянула перчатки и сбросила с головы шляпу. Ее крашеные хной волосы были коротко подстрижены и острыми прядями свисали на лоб. Большие глаза и открывшиеся в улыбке ровные зубы. Очень может быть, что она стала еще миловиднее, чем была в молодости. Морщинки, веером расходившиеся от уголков глаз и притаившиеся у губ, казалось, говорили, что она многое видела, выслушала немало чужих секретов и принимала собственную жизнь, не теряя чувства юмора. Губы были мягкими и теплыми, и она на миг уцепилась за него, словно утопая в воспоминаниях.

— Стильно выглядишь, — сказал он. — Как давно…

— Ни разу как следует не поговорили за много лет, — подхватила она. — Зато теперь я заманила тебя в свой сад и ты принадлежишь только мне. Мы оба выросли, Роджер. Мы уже не дети.

— Верно, но сегодня жаркий солнечный день. Так мне всегда вспоминается: жаркие солнечные дни, и ночи, и цветы на подоконнике…

— И я была бедная начинающая танцовщица. А потом встретила тебя — и ты, знаешь ли, изменил мою жизнь.

— Едва ли.

— Ну конечно! Подумай, что это значило для меня, — в меня влюбился милый молодой американец! Большой мир поманил… Какое было лето!

— А теперь ты не просто знаменитая chanteuse, [46]а еще и богата, и поселилась в Чейни… Ла-ди-да…

— И это говорит человек, который живет на Беркли-сквер! На себя посмотри, Роджер!

Она радостно рассмеялась, провела пальцами по шапочке красных волос. Пахло от нее чудесно. Чем-то французским, довоенным.

— Как это ты наложила руки на сей дворец? Эркеры, кованые ворота, сверкающая парадная дверь и все такое!

46

Певица (фр.).