Преторианец

Появился Эдуард Коллистер — с сигаретой в зубах, волосы свисают на лоб, глаза утонули в темных глазницах, нижние веки, как мешки. Он выглядел намного хуже, чем при последней их встрече.

— А, Роджер Годвин… пришел с войны, — устало протянул он. — Герой сплетен, возвышенных историй и походных песен. Слышал, будто ты умер, но верно, тебя с кем-то спутали. Энн чертовски по тебе тосковала, засыпала в слезах…

— Прошу тебя, Эдуард! Не слушай его, Роджер.

— Что ж, я тоже скучал без тебя, Энн.

— В доказательство не позвонишь ли мне? Завтра?

— Да, конечно. Назначим свидание.

— Сожалею насчет твоего друга, — с полуулыбкой произнес Эдуард.

— Друга?

— Генерала Макса Худа — само собой.

— О, спасибо за сочувствие, Эдуард. Да, очень жаль.

— Война есть война… Впрочем, в каждой бочке дегтя есть ложка меда.

— Черт меня возьми, если я понимаю, какое отношение это имеет к смерти Макса.

— Может, и не понимаешь, — кивнул Эдуард. — Но многие, кого я знаю, страшно довольны, что Сцилла Худ снова на рынке невест. Если, конечно, она когда-нибудь с него исчезала.

— Боюсь, мне об этом ничего не известно, — сказал Годвин.

Годвин не выполнил обещания позвонить Энн Коллистер. У него не хватило духу разбираться с проблемой, которую она собой представляла, к тому же у Сциллы начался тяжелый период. Ей предстояло днем работать на съемках фильма, а вечерами играть в театре — и эта нагрузка пришлась как нельзя более некстати. Она с каждым днем становилась капризней, то и дело набрасывалась на него, и остановить ее он не умел. Оставалось только устраниться из ее жизни. Ни он, ни она не представляли, надолго ли затянется эта душевная судорога. Она понимала, что ведет себя плохо; к сожалению, она видела в этом проявление своей истинной природы, которую долго удавалось сдерживать, а теперь она прорвалась сквозь хрупкую пленку самообладания.

Долгие недели после встречи в театре он не решался увидеться с Энн. Отчаянье, в которое приводила его Сцилла, могло толкнуть Годвина на необдуманные поступки или обещания, которые ему непременно пришлось бы нарушить. А Энн заслуживала лучшего: лучшего, чем мужчина, одержимый женщиной, которой не мог доверять, женщиной, которую ему порой хотелось убить.

В своей холостяцкой квартире он сочинял письма к Сцилле — которые не отправлял — и работал над новой книгой, силясь понять и усвоить войну, ее засады, падения и борьбу. Каждый его день завершался в обществе Макса Худа. Годвин знал, что ему не избавиться от присутствия Макса, во всяком случае пока тот не будет отомщен. Макс, отправляющийся на новое задание, сознавая, что умирает от опухоли в голове… Макс, Макс, Макс… Что же в действительности случилось в ту ночь? Верно ли, что дело было таким рискованным? Знал ли об опасности Монк Вардан? А Черчилль? Или все действительно было так просто и не прошло только потому, что их предали? Неужели они послали бы туда Роджера Годвина, зная, что шансы на возвращение в лучшем случае — пятьдесят на пятьдесят? Что же тогда произошло? Нет, не могли они знать. Дело действительно было пустячным. Пока кто-то не продал их. Таковы факты, как они представлялись Годвину.

Как-то дождливой ночью он сидел в пабе в Айлингтоне, вдали от пульсирующего сердца Лондона и от войны. Предложение встретиться здесь исходило от Алека Рейкстроу.

— Нельзя, чтобы меня сейчас видели с тобой, Роджер. Слухи расходятся, суди сам. Прицепи фальшивую бороду, накладной нос и надвинь шляпу на глаза. Вардан шныряет по углам, рвется побеседовать со всяким, кто хоть раз в жизни выпил с тобой пинту пива. Скажем так, задает наводящие вопросы. Так что или мы встречаемся в «Грин Мэн» на дальней окраине Айлингтона, или нигде.

Годвин не первый раз слышал о любознательности Вардана. А повидаться с Рейкстроу ему было необходимо — этот человек обладал значительным весом и влиянием в адмиралтействе. Он сидел в самом темном углу, наполовину управившись с пинтой, среди равнодушных завсегдатаев, слушавших военные новости по радио и скучающе швырявших стрелки дартс в потрепанную мишень.

Вдруг в паб ворвался порыв ветра с дождем, и в дверях возник Рейкстроу в пальто с поднятым воротом. Без формы он выглядел меньше ростом. Найдя взглядом Годвина, Алек шмыгнул к нему.

— Алек, ты уменьшаешься на глазах.

— Радуйся, что вообще меня видишь. Раздобудь мне пива и того, что в здешних местах сходит за колбасу. Я принес довольно определенные ответы на твои вопросы. Но первым делом накорми голодного моряка. Я стою недешево, как сказала шлюха епископу.

Когда Годвин вернулся к столу и поставил перед приятелем кружку и колбасный рулет, тот бережно, стараясь не попасть в пивные лужицы, разглаживал на столе блокнотный листок. Он откусил кусочек рулета, поморщился, запил горьким и пробежался пальцем по списку имен.

— Мартин Джеллико, Сирил Пинкхэм, Берт Пенроз, Брайан Куэлли, Альф Декстер, Реджинальд Смайт-Хэвен, Билл Кокс, Лэд Холбрук, Энтони Джонс, Джим Стил, Бойд Малверн, Оксхэм Бестер… Это твой список, Роджер.

— Ты просмотрел служебные досье? И что?

— Выполнить твой весьма необычный заказ оказалось непросто.

— Ты мне, скажем так, был кое-чем обязан.

— Разумеется. Если бы не так, я бы тебя сразу сдал, и тебя бы поставили к стенке, и…

— Алек, Алек! Ты и вправду был у меня в долгу. Ну, что ты узнал?

— Ничего. Абсолютно. В шкафу пусто.

— Как это может быть? Они существовали, должны быть сведения…

— О, я уверен, что сведения были.Только теперь никаких записей не осталось.

— Пропали? Затерялись? Куда подевались?

— Исчезли. Ну как тебе втолковать? В списках личного состава таких людей нет. Я тоже могу исчезнуть просто потому, что был настолько безрассуден, чтобы расспрашивать…

— Не верю! Должно быть простое объяснение.

— Безусловно. Откуда-то сверху протянулась рука и выхватила их. Не то чтобы они реквизированы таким-то департаментом или таким-то министерством. Они исчезли.Теперь позволь объяснить: существует основное досье, где регистрируются сведения о служебной карьере с примечаниями, пояснениями и т. п. Есть и другие документы, в которых они должны упоминаться, но проверить их нечего и думать — на раскопки в записях, разбросанных по нашему почтенному и достойному ведомству, уйдут месяцы… и я бы не советовал тебе даже пытаться. Здесь действует невидимая и чрезвычайно могущественная сила, Роджер… пам па-па- пам…Шкаф центрального отдела регистрации гол, как обглоданная кость, и, что касается меня, я ни о чем не спрашивал и не собираюсь. Все забыто. И не было у нас с тобой разговора на эту тему.

— А что с тем названием?

— Ах да, «Преторианец». Это я оставил напоследок, спросил пару людей, которым доверяю… то есть — доверяю.

— И?

— Никто ничего не слышал. Я мог бы прочесть кое-что и по глазам. Не было никакого «Преторианца». Даю слово. Что бы по-твоему это ни значило — оно этого не значит. Никогда не было ничего под названием «Преторианец». Горчица… как ты считаешь, горчица пойдет к колбасному рулету? Ну, теперь мне пора. Выйдем порознь, если не возражаешь.

Годвин хорошо помнил Лэда Холбрука: записного картежника, обыгравшего всю команду подлодки, человека, зарезавшего ножом немецкого часового, человека, которому выстрелом раздробило руку и который героически погиб у штаб-квартиры Роммеля. Холбрук говорил Годвину, что отец его работает клерком в какой-то конторе близ доков, а жили они на Кингз-Роуд за «Концом света».

Годвин отыскал квартиру в кирпичном доме, выстроенном в стиле благородной нищеты и населенном людьми, упорно отказывающимися признавать себя бедняками, хотя с трудом дотягивали до недельной получки. Они носили воротнички и галстуки — значит, оставались джентльменами. Салфеточки на стульях, жидкий чай, запах вареных овощей, электрический бар, мерцающий в крохотной гостиной.