Страница 52 из 143
Еще чаще доносили арестанты – от безнадежности, с голода или пытаясь избегнуть порой вполне заслуженного наказания. Солдат-дезертир Алексей Данилов к 1729 году трижды бежал из полка, два раза попадался на краже и дважды объявлял «слово и дело». В третий раз он поведал о государственном преступлении прямо под шпицрутенами; на следствии сначала «оболгал Адмиралтейств коллегии флагманов», а потом сознался, что никакой вины ни за кем не знает. [309]
На далеком Урале бес попутал кузнеца Ивана Замошникова: он попытался утащить заинтересовавшие его «кузнечные пожитки» у своего товарища, а попавшись, заорал о «первом пункте». Разбитной мастеровой Невьянского завода Степан Олферов по кличке Конокраденок поступил так же, будучи схвачен с поличным на краже соседской муки. Вечно пьяный копиист Суджанской конторы Аверкий Коростелев выместил злобу на управляющем Суджанским заводом шихтмейстере Василии Томилове. Но в те времена хорошо было быть грамотным: кузнец и Конокраденок получили в наказание кнут и ссылку в Нерчинск, копиист же, отговорившийся на следствии «безмерным пьянством», удостоился только плетей и… направления на новое место работы на соседнем Алапаевском заводе, хотя сослуживцы и считали его «к службе быть негодным» по причине пьянства и распутной жизни. [310]
Бедному причетнику Матвею Феоктистову из калужской деревни Горяиново не повезло: переведенный из духовного сословия в крепостные гвардейского прапорщика Василия Скарятина, он решил бежать и пытался подговорить к тому других мужиков – но они же на него барину и донесли. Под батогами Матвей объявил «слово и дело», но в Одоевской воеводской канцелярии сознался, что кричал, «избывая наказание и не стерпя побой», и пообещал показать залежи серебряной руды. Замысел удался наполовину – Феоктистова все же выпороли кнутом под барабанный бой на площади, но в качестве важного лица, намеревающегося принести пользу государству, передали в руки властей. Конца у дела не сохранилось – но едва ли предприимчивому причетнику удалось найти серебро в Ливенском уезде. [311]
Политические обвинения становились оружием в руках облеченных хоть небольшой властью «маленьких людей». Сколько таких дел начиналось в кабаках, где русский человек отводил душу! В феврале 1740 года находящийся «у подушного сбора» отставной солдат Гаврила Кочнев зашел в кабак большого северного села Кеврола «для питья вина». Посидев с приятелем, служивый решил себя показать – потребовал у подвернувшегося под руку крестьянина Евсевия Макарова 5 копеек на продолжение банкета. Мужик просьбу не уважил; тогда подгулявший Кочнев стал его бить «топтунками» и кулаками: «Для чего он, мужик, ему, Кочневу, вина не ставит?» – после чего отправился к бурмистру в канцелярию, заявил на мужика «слово и дело» в оскорблении императрицы (якобы на слова солдата о его службе Анне Иоанновне тот ответил: «Зде я сам Анна Иоанновна»), лично оковал Макарова и доставил в уездный центр – город Мезень. Местное начальство, не желая разбираться в опасном деле, сразу же отправило скованных вместе доносчика и обвиняемого в Петербург. Дорóгой Макаров пытался усовестить протрезвевшего и, видимо, по жизни незлобивого Кочнева, «чтоб показал, что о том говорил спьяна», – и, кажется, уговорил: по прибытии солдат пытался отказаться от своих показаний. Но в дело вступила неумолимая в бюрократической системе бумага: Кочневу предъявили «черный список» его допроса в Мезени. Служивый смешался, что не ускользнуло от глаз опытных чиновников. Сначала он решился повторить обвинения; но Макаров держался твердо, и простоватый солдат «повинился» в оговоре, рассказав об истинной причине происшествия в кеврольском кабаке – крестьянин «не дал ему на вино пяти копеек». Раскаявшийся Кочнев заработал плети и службу в Оренбурге, мужика «учинили свободна». Но и в этом пустяковом деле Ушаков усмотрел упущение местных властей: подследственные по дороге в Петербург имели возможность общаться. Кеврольский бурмистр Ошурков и мезенский начальник капитан Обресков схлопотали выговоры: доносчика и оговоренных надлежало заковывать отдельно «в особливые железа»; в данном случае по недосмотру между ними «произошло согласие» – начальникам за это полагался штраф в 3 рубля. [312]
Ложные изветы заявляли не только каторжные «варнаки» и не слишком благонадежные элементы, но даже грамотное духовенство. Синодальный указ от 18 апреля 1722 года констатировал «по обретающимся в Синоде делам такую в монахах дерзость, что многие сказывают за собою его императорского величества слово и дело, а когда по присылке в Синод бывают о том спрашиваны, тогда не точию такой важности, какая во оных слове и деле заключаются, не объявляют, но признаваются, что и силы того слова и дела не знают» и даже «не ведают» о наказаниях за объявление «слова и дела», не соответствующее известным «пунктам». В борьбе с этим злом Синод предписал разослать по епархиям «печатные дупликаты» указов о «слове и деле», «дабы незабытной ради памяти оные дупликаты на каждый месяц во всяком монастыре были во услышание всем прочитаны». [313]
Конечно, за объявление ложного «слова и дела» полагалось наказание, которое временами то ужесточалось, то ослаблялось. По указу от 23 декабря 1713 года лжедоносчику грозила конфискация имущества и даже каторга. По указу от 10 апреля 1730 года за то же назначалась уже смертная казнь «без всякие пощады». А именной указ от 15 февраля 1733 года был призван усовестить доносителей, которые «будучи за воровства и за прочия свои подозрительства под караулами, сказывают за собою наше императорское слово и дело, по первым двум пунктам, а роспросами показывают вымышленно на невинных злодейственныя важныя непристойныя дела, и по тем их напрасным оговорам невинные претерпевают задержание; а по розыскам оные доносители в вышеозначенных своих важных показаниях винятся, что о том затевали, вымысля собою, якобы простотою и в пьянстве, а другие из таковых же доносителей показывают, что затевали за злобы и отбывания за вины своих наказаний». Посему милостивая императрица Анна повелела «во всей нашей Российской империи публиковать в народ печатными ж листами, дабы верные наши подданные, всяких чинов люди, имели в том крепкую осторожность и впредь о вышепоказанных великих важных делах ‹…› доносили б самую истину, не примешивая к тому от себя ничего». [314]
На смену уговорам приходили угрозы, в свою очередь уступавшие место новым уговорам. На первый взгляд указ от 25 июня 1742 года «Об учинении за ложное сказывание слова и дела боярским и посадским людям жестокого наказания плетьми и об отдаче помещиковых людей помещикам, а посадских в слободы» подразумевал смягчение наказания по сравнению с прежними законодательными актами. Однако в действительности это было просто более прагматичным решением сложной и деликатной проблемы карания за ложное доносительство. По указу от 10 апреля 1730 года крепостных за ложное «слово и дело» били кнутом и определяли в рекруты с согласия помещика. Но после тяжкого телесного наказания виновный был мало пригоден к службе, поэтому и была внесена милостивая поправка в правление Елизаветы Петровны. [315]
Сенатский указ от 5 декабря 1760 года предписывал солдат и матросов, уже наказанных шпицрутенами за ложное «слово и дело» и повторивших его вновь, передавать в Военную и Адмиралтейскую коллегии, а тем, в свою очередь, ссылать виновных в Сибирь на Нерчинские заводы. В данном случае речь шла не об ограничении полномочий Тайной канцелярии, а о желании властей сократить поток поступавших туда «пустых» дел.
В манифесте от 21 февраля 1762 года в который раз подчеркивалось, что «все в воровстве, смертоубийстве и других смертных преступлениях пойманные, осужденные и в ссылке, также на каторги посланные колодники ни о каких делах доносителями быть не могут». Этот закон впервые устанавливал различные по степени тяжести наказания в зависимости от условий признания подследственным своей вины, выделяя три категории ложных изветчиков: 1) повинившихся с первого увещевания; 2) покаявшихся через два дня после размышлений; 3) презревших все доводы и признавших вину только перед пыткой. Впервые же была зафиксирована зависимость тяжести наказания от социального статуса виновного: по седьмому пункту в случае, если «подлые» люди станут доносить в процессе наказания или перед таковым, следовало удвоить меру воздействия; пункт 9 определял привилегии для подследственных «благородного» сословия: виновных по первым двум пунктам «слова и дела» дворян (в том числе уличенных в ложных доносах) надлежало оставлять на свободе, не давая хода делу до особого указа из Сената. [316]
309
См.: Сб. РИО. Т. 94. С. 677.
310
См.: Золотов Е.Секретные дела. «Слово и дело» в 1746–1747 гг. в пределах Пермской губернии // Труды Пермской ученой архивной комиссии. Пермь, 1915. Т. 12. С. 241–245.
311
См.: Злоключения причетника // Известия Калужской ученой архивной комиссии. Калуга, 1914. Вып. 22. С. 15–20.
312
См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 718. Л. 1-27.
313
ПСЗРИ. Т. 6. № 3971.
314
Там же. Т. 9. № 6325.
315
См.: Там же. Т. 11. № 8572; Переладов К. Г.Законодательные акты в сфере политического сыска (1730–1762). С. 91.
316
См.: Переладов К. Г.Законодательные акты в сфере политического сыска (1730–1762). С. 92–93.