Страница 61 из 92
Подобное поведение было вполне типичным для восточного христианского мира. В Греции, например, ктитор-«владелец монастыря» мог превратить обитель в виноградную плантацию, а её насельников — в виноградарей поневоле. На Руси митрополит Алексий (1292(?)—1378), пользуясь ктиторской властью, радикально изменил жизнь подначальных ему обителей. Весной 1377 года святитель провел навязанную Константинополем общежительную реформу в тех монастырях, где он был ктитором-учредителем, способным провести любые изменения повседневного богослужебного и, самое важное, дисциплинарного уклада обителей, не принимая в расчёт недовольство иноков {47} . О всемогуществе ктитора свидетельствует и история ослепления московского великого князя Василия II [44].
Ивану IV не пришлось использовать ктиторскую власть для расправы над близкими родственниками, однако с её помощью он проводил ту церковную политику, которую полагал единственно правильной, нисколько не интересуясь при этом мнением митрополита и епархиальных иерархов.
Церковный карнавал в Александровской слободе
По свидетельству немецких наёмников из Ливонии И. Таубе и Э. Крузе, в Александровской слободе, своей новой столице, Грозный учредил из пятисот дворян нечто вроде монашеского братства. Сам он являлся в нём «игуменом», опричного оружничего князя А. И. Вяземского, ведавшего дворцовым Бронным приказом, назначил «келарем», а Малюту Скуратова — пономарём. Жизнь опричной «иноческой» общины регламентировалась особым уставом, составленным августейшим «настоятелем». В согласии с ним ежедневно «братчики» собирались на совместные богослужения и трапезу: во время обильного застолья монарх читал им вслух душеполезные произведения из Пролога, популярнейшего древнерусского сборника уставного чтения [45].
Дворяне из ближнего окружения Ивана IV, упоминаемых Таубе и Крузе, безусловно, не только принадлежали к элите опричного корпуса, но и образовывали привилегированную верхнюю прослойку нового «государева двора» в слободе. Любопытно, что примерно такое же количество служилых людей «по отечеству» (до московских дворян включительно) образовывало активную «половину» царского «двора» при Михаиле Фёдоровиче Романове. Однако если в первой трети XVII века дворовые «половины» в Москве сменяли друг друга через полгода, то несколько сотен «кромешников» находились при Грозном постоянно.
Они носили грубые одеяния, напоминавшие немцам-опричникам монашеские, а в руках у них были «длинные чёрные монашеские посохи». Правда, из-под убогих рубищ выглядывали полы шитых золотом кафтанов на дорогом меху, и посохи имели заточенные наконечники, превращавшие их в грозное оружие, да и головы царских «черноризцев» покрывали не иноческие клобуки, а изящные шапочки-тафьи. По-видимому, именно они использовали запоминающиеся аксессуары — мётлы и отрубленные собачьи головы.
В действительности же наряд членов «опричного братства» больше подходил к гардеробу светского служилого человека, нежели монаха. Средневековый русский чернец одевался иначе: поверх белой фланелевой рубахи он надевал мантию, подпоясанную кожаным поясом, а затем уже рясу с широким воротом и длинными рукавами {48} . Велика вероятность того, что иноземные мемуаристы вполне могли принять за иноческий наряд обычный охабень или даже однорядку отнеся их к одежде клириков из-за «церковного» чёрного цвета.
Однако, с другой стороны, использование номенклатуры иноческих должностей для обозначения начальствующих особ и непременное для членов «опричного братства» участие в совместном богослужении — равно как и их общая трапеза с чтением вслух назидательных текстов и, наконец, использование «монашеских» посохов — позволяют говорить об учреждении своеобразной псевдомонастырской общины в стенах царского дворца. Некоторые историки выдвинули экстравагантную гипотезу об организации Грозным своего опричного двора наподобие монашеской корпорации. При этом одни полагали, что создавалась она по образцу католических «охранных» орденов — доминиканцев (И. И. Полосин) или иезуитов (А. Л. Дворкин). Другие видели в ней оригинальный вариант традиционной православной киновии (Б. Н. Флоря). Третьи, напротив, отмечали откровенно карнавально-шутовской характер опричной «обители» (А. М. Панченко, Б. А. Успенский).
Думается, царь Иван Васильевич, как и многие его подданные, считал идеалом благочестивого поведения иноческое делание. Именно поэтому в послании братии Кирилло-Белозерского монастыря он прямо признаётся: «И мне мнится, окаянному, яко исполу (наполовину. — И.К., А Б,) есмь чернец…» Соответственно его идея организации мирской повседневной жизни «по-монастырски» не кажется странной. Кроме того, учреждая александровское «братство», Грозный пытался разрешить сразу несколько проблем.
Мысли о возможной «измене» служилого сословия, связанного тесными узами патроната с представителями некогда владетельных домов (княжатами) и нетитулованным боярством, по-видимому, постоянно преследовали венценосца. В результате он начал терять доверие к «избранной тысяче» «лучших слуг», набранных в 1550 году из числа прежних «дворовых» и некоторой части «городовых» (провинциальных) «детей боярских». Неудивительны поэтому в годы опричнины случаи тотального избиения целых городовых корпораций, заподозренных в поддержке опальных патронов-княжат или аристократов. Так, летом 1568 года, после казни боярина И. П. Фёдорова-Челяднина, его участи подверглись большинство дворян из Бежецкого Верха, заподозренных в симпатиях к влиятельному вельможе. Тем же летом печальную судьбу удельного князя Владимира Андреевича Старицкого разделили его подданные из числа служилых землевладельцев {49} .
Неудовлетворенность Грозного результатами «тысячной» реформы в известном смысле подвигла его сформировать новую «избранную тысячу» — опричников. Царь предполагал вновь произвести «перебор людишек и земель», преследуя примерно те же цели, что и в 1550 году. Немного изменилась лишь географическая привязка территорий, предназначавшихся для испомещения новых «тысячников». Однако теперь Иван IV прибегнул к весьма нетривиальному способу консолидации элиты нового «двора» вокруг собственной особы: в квазицерковной организации, основанной на принципе личной преданности царственному «игумену».
Между тем приходится признать, что Грозный, несмотря на использование номенклатуры иноческих должностей в новоучрежденном «братстве», намеревался создать нечто большее, чем подобие общежительного монастыря. Упоминаемые Таубе и Крузе «длинные чёрные монашеские посохи» были, скорее всего, жезлами-патериссами [46], символизирующими духовную власть пастыря. Ими не могли пользоваться простые чернецы, но только архипастыри или настоятели монастырей {50} . Таким образом, наличие у августейшего «игумена» и подначальных ему «иноков» посохов, подобных жезлам-патериссам, неминуемо превращало мнимую общину черноризцев в карикатуру на Освящённый собор. Столь злая карнавально-шутовская насмешка над важнейшим институтом церковного управления в полной мере отражала те чувства, которые Грозный питал к священноначалию всероссийской митрополии. Притом необходимо подчеркнуть, что типологическое сближение «опричного братства» в Александровской слободе исключительно с монашеской обителью или, наоборот, с Освящённым собором вряд ли продуктивно. «Детище» Ивана IV, обладая поразительной способностью к семантической трансформации, в сущности, не было аналогом ни того ни другого [47].