Страница 81 из 125
Равным образом в туманных прошедших веках лечили лихорадку разными суеверными лекарствами, определяя некоторые мистические слова в качестве верного средства избавиться от оной.
Египтяне, сей благоразумный и образованный народ, у которого родилась, или, по крайней мере, усовершенствовалась медицина, для предохранения здоровья употребляли род талисманов, так называемых абраксасов; на них вырезывались разные звезды, зодияк, животные, головы идолов и разные предметы, священнослужению их посвященные. Талисманы сии в такую возвысились славу, что почти все народы их приняли. Подобный талисман существовал и против лихорадки; они почитали неоспоримым к тому средством одно только Абракадабра— слово мистическое, которое в пирамидальной форме на пергаменте или папире ( Papyrus— куст, из которого египтяне делали род бумаги для писания) написывалось и носилося на груди. Сие слово изображалось вот как:
Абракадабра
Абракадабр
Абракадаб
Абракада
Абракад
Абрака
Абрак
Абра
Абр
Аб
А
Один из почтеннейших писателей [53]говорит: нет персиянина, начиная от волхвов Царского совета даже до самого простого гражданина; нет араблянина, начиная от калифа до конского барышника, которые бы не только на себе не носили сих талисманов, но и не хранили бы у себя множества оных. Самые государи восточные имели род часовен для хранения своих абраксасов и нарочных чиновников для их сбережения.
Род суеверия — искать помочи в болезнях из ненатуральных средств — владел не над одними только слепыми идолопоклонниками седой древности; он успел также распространить черный свой туман от Нила до Сены, Рейна, Темзы и Волги. Абракадабра еще и теперь царствует во владениях слабоумия. В нынешнем времени, когда медицина сделала такие знаменитые успехи во всех своих отраслях, когда лучи просвещения проникли к самому народу или черни, когда почти больше находится лекарей, нежели больных, и в нынешнем, говорю, времени увидишь еще людей с хорошим воспитанием, ищущих помощи от болезней в мистических фразах, пустых, безумных словах или симпатических средствах и почитающих оные вернейшим лекарством: поелику они мало стоят, и может статься, нечаянно удалось посредством их вылечить кого-нибудь, столь же суеверного; а как подумать сим людям, что сама натура была уже расположена к выздоровлению или что иная неизвестная причина способствовала к истреблению болезни?
Сколь глубоко укоренилось суеверие сие, — тому я сам имел случай быть свидетелем: я знал в Германии одного умного и почтенного человека, который велел дочери своей перенесть чрез улицу в зубах mortuam felem, — и был обнадежен, что сим симпатическим средством освободится от лихорадки; я видел другого, который скушал pediculumв кусочке булки. Оба однако ж больные остались все больными.
Недавно попалась мне записка — как вернейшее лекарство против лихорадки, которое имею честь (но под секретом) сообщить всем суеверным бабушкам, тетушкам, святошам и другим легковерным добрым людям. Вот она:
«Во имя четырех царств — воды, огня, земли и воздуха; четырех времен года — весны, лета, осени и зимы; и четырех планет — Урании, Юпитера, Марса и Венеры. Возмутилася вода и восколыхалося океан-море; из того океана-моря выходило семьдесят семь девиц, царя Ирода дочки; навстречу им отец Пафнутий, — и спросил их Пафнутий: чьи вы девицы? — Царя Ирода дочки. — Куда вы идете? — Мы идем в мир людей морити, нудити, кости их ломити, тело их розжигати. — Взял их отец Пафнутий по единой перебирати, на каждую девицу по семьдесят семь ран даваши; оные начали просити: отец Пафнутий! Помилуй ты нас; кто будет имя твое вспоминати и при себе имети, от тово человека будем отныне и до века отбегати».
Сколь похвально полагать в болезни, равно как и во всех случаях, свою надежду на Создателя всей твари Бога; столь презрительно для человека, который есть лучшее создание Творца, поручать свое благополучие такой безрассудной суеверности. Неужели натура так скудна, что не может нам доставить других средств для избавления от сей маловажной болезни? Неужели медицина на такой степени несовершенства, что она не может избавить лихорадочных от их страданий? Суеверный человек никогда не удовольствуется средствами, доставляемыми ему от изобильной природы; он ищет помощи в чудных выдумках мистики или в безмозглых произведениях незрелого разума.
Правду сказать — непопечительность врачей служит иногда причиною, что человек, страдаючи и не получая никакого облегчения, забывает законы религии и пускается в лабиринт суеверия: я сам находился один раз в таком положении, а имея хоть малейшую склонность к сему пороку, едва ли бы не впал в оный. Во время странствования моего по Италии занемог я лихорадкою в Падуе. Жители Венецианской области уверяли меня, что эта болезнь есть самая обыкновенная в сих пределах для иностранцев. Со всем тем однако ж я не хотел страдать и обыкновенною болезнию, послал слугу своего сыскать доктора — и доктор Азинини явился. Три дни он лечил меня лекарствами — и на четвертый, только почти уже умирая, узнал я, что он лечил меня — от горячки. Небо спасло меня от сего врача; но другой, хотя и немец, удачнее не произвел своего лекарства. Восемь дней я пил микстуру по беспрестанным повторениям его repetatur dosisи, не решаясь только умирать, решился спросить его: почему он не дает мне хины? Ибо я часто слышал, что она есть общее и вернейшее лекарство против лихорадки. «То-то и есть, — сказал Г. Виндманн, — я это очень хорошо знаю; однако мне все манеры Броуниянов и Гуморал-Пафологов уже давно наскучили. Я хочу выдумать новую систему лечения, — и при сем случае, который ваша болезнь мне открывает, попробовать: нельзя ли выгнать лихорадку без хины? И что тогда Бургавен, Сиденгам и Бухам против меня?» После сих слов я вооружился всем присутствием духа и отвечал доброму своему Эскулапу: что очень благодарен за его хорошее мнение о грешном моем теле, которое почитает он достойным, чтобы служить предметом для полезных лечебных опытов; но что, впрочем, я великий эгоист, и потому не расположен обогатить врачебную науку новыми открытиями насчет моих костей, хотя бы новые открытия были так важны, что чрез них наполнились бы кошельки всей на свете медицинской Коллегии. После сего объяснения сам я решился послать в аптеку взять хины, принимать по нескольку порошков, — и выздоровел. Ах! Думал я: сколько драгоценна и почтения достойна есть особа хороший и чувствительный врач; столько ужасны и презренны те, кои похищая имя медика, подобно волкам в овечьих кожах, шатаются по миру, — и, имея все возможные средства вредить, отправляют не наказанно несчастных жертв своего неведения на Харонову лодку! {3}
* * *
Александр Сергеевич (Пушкин. — Е. Л.) уверял, что холера не имеет прилипчивости, и, отнесясь ко мне, спросил: «Да не боитесь ли и вы холеры?» Я отвечал, что боялся бы, но этой болезни еще не понимаю. «Не мудрено, вы служите подле медиков. Знаете ли вы, что даже и медики не скоро поймут холеру. Тут все лекарство один courage, courage [54], и больше ничего». Я указал ему на словесное мнение Ф. А. Гильтебранта, который почти то же говорил. «О да! Гильтебрантов немного», — заметил Пушкин.
Именно так было, когда я служил по делам о холере. Пушкинское магическое слово courage, courageспасло многих от холеры {4}.
* * *
Мать моя действительно переживала последний месяц беременности. Еще накануне была приглашена по этому поводу мать Войта «бабкою» [55].
Дальность пути, тревожные ожидания встречи, разлука с родными в Россошках — все это тяжело отражалось на молодой женщине. Она слегла в постель и, запершись, толковала долго вдвоем с старою Войтыхою! О Соне она не беспокоилась, зная, что при ней находится новая мать — Ганнуся. В ночь на 1 февраля у матери появились сильные боли в крестце. Войтыха ни на шаг от нее не отходила. В течение дня к больной несколько раз приходила бабушка, сидела возле нее, брала за руку, целовала в голову. Отца не впускали в спальню, «бо це бабське дило». К вечеру страдания усилились, больная металась, кричала. Выходя от нее, бабушка объявила сыну, чтобы не называть, если родится мальчик, «Матвийком», так как он сильно мучит мать свою. Она предоставила Косте дать имя мальчику, какое захочет «Параска», то есть сама мать. Войтыха применяла уже многие средства, но страдания не уменьшались. Она подкурила больную «яловцем» [56], разорвала у больной рубаху через ноги; заставляла отца снять свою сорочку через ноги; по ее требованию отец пролазил под кроватью больной. К ночи боли усилились. Войтыха зажгла «родовныцю» [57]перед образами, приказала растворить все двери в доме, посылала за ворота узнать имя первого «старца», чтобы дать его новорожденному. Ничего не помогало. Рано утром 2 февраля была послана в Сахновку за священником «ниточанва» [58].