Страница 74 из 125
Бывает также летаргический сон, который походит только на обыкновенный сон, а не на смерть, и потому не может послужить поводом к преждевременному погребению. Бургав рассказывает, что один молодой врач, большой охотник спать, скрылся в уединенное место и там заснул сном, почти беспрерывным. Эта пагубная привычка расстроила его рассудок, и он впал в состояние полоумия ( idiotisme). В Записках Академии наук на 1713 год рассказывают об одном кучере, сорока одного года, который, получив неприятное известие, заснул и проспал в Руанском госпитале четыре месяца. В первые два месяца никакие возбуждающие средства на него не действовали, и только иногда заметно было легкое трепетание глазных век; однако ж по временам ему можно было дать ложку вина или бульона. В следующие два месяца он спал уже не так крепко. Вышед из сего состояния онемения, он был чрезвычайно худ.
В 1766 году в Парижской богадельне Hôtel-Dieuбыл некто Рене Белланже, который шесть лет сряду, каждые две недели, впадал в летаргический сон от вторника до субботы. Приятели его вздумали однажды опустить его насильно в реку, когда ему было жарко; погрузившись в воду, он вдруг сделался недвижим и заснул. В продолжение летаргического сна его толкали, щипали; он ничего не чувствовал. В промежутках между пароксизмами он спал, как и все другие, и пробуждался легко. Наконец холодные души на голову излечили его от сей болезни, и она уже не возобновлялась.
В Силезии одна девушка, двадцати осьми лет, приятной наружности, впала в состояние летаргии, которое продолжается с 28 октября 1823 [года]. В первое время болезни она никогда не открывала глаз, даже и тогда, когда не спала. Если ее просили открыть глаза, то она начинала плакать, показывая тем, что не может этого сделать. Пробуждение ее всегда замечают по легкому движению в пальцах. Надобно пользоваться этими минутами, чтобы дать ей немножко пищи, то есть молока с хлебом. Ежели кушанье не готово, она тотчас засыпает, не обнаруживая никакого позыва на пищу. Только 2 января 1825 года она произнесла несколько слов, просила, чтобы, давая ей хлеб, обмакивали его в молоко. С того времени больная пробуждается чаще, но всегда в неопределенное время, во второй, в четвертый, а часто и в шестой день. Когда случается, что она чего-нибудь спросит, то говорит голосом слабым, прерывистым и едва внятным. Она не хочет принимать лекарств. Бодрствование ее продолжается только покуда она съест кусочек хлеба, обмоченного в молоке и составляющего единственную ее пищу. Она все более и более ослабевает и, вероятно, скоро умрет.
Г. Морис, 27 лет, мэр и учитель в Ранфенжер Гупиттере (во Франции, в департаменте Нижне-Сенском) служил прежде унтер-офицером в гусарах, был в Египетской и Вандейской кампании и вышел в отставку; он из хорошей фамилии и пользуется всеобщим уважением. 21 числа прошлого декабря (1829) его нашли в овине одного поселянина в Сенте-Остреберте, где он лежал и спал уже с 5 числа того же месяца. В течение четырех лет с ним было четыре подобных припадка: в первый раз, в апреле 1826 года, спал он десять дней; во второй раз, в том же году, пять дней; в третий восемь дней и наконец в последний шестнадцать дней.
За несколько лет пред сим он советовался о своей болезни с доктором Пигорелем; этот искусный врач предписал ему пользование, которому он несколько времени следовал и с большой пользой; но после он его оставил, и припадки возобновились. Причиною их не пьянство, но, как полагают, расстройство в мозговых нервах. За неделю, за десять дней, а иногда и за две недели до этого летаргического сна глаза Г. Мориса показывают, что он скоро будет спать долго; они делаются светлыми, блестящими, проницательными, а веки беспрерывно шевелятся; тогда больному хочется ходить; он ищет уединения и уходит из дома, боясь, чтобы ему не помешали спать. Он всегда заходит в какой-нибудь овин или сарай и прячется под солому так, чтобы его не было видно. Перед сном он обыкновенно чувствует боль и чрезвычайный холод в спине.
Многие врачи посещали Г. Мориса и заметили у него на обеих ногах антонов огонь; это произошло не от холода, но от сильного давления обуви во время сна. Обращение крови остановилось в нижней части ног и произвело сие разложение. Надобно было бы их отрезать, но Г. Морис никак не соглашается вытерпеть операцию. Будем надеяться, что искусство врачей и послушность больного сохранят дни сего престарелого и почтенного человека.
В Виллантроа, в Эндрском департаменте, есть девушка, которая уже лет тридцать спит каждый год шесть месяцев сряду, и ее едва могут разбудить всякий день на несколько минуг, чтобы покормить ее. Иногда случается, что она шесть и восемь дней не просыпается и не принимает пищи. Нынче она спит, и врачи ожидают ее пробуждения, чтобы по ее рассказам и по тому, что уже известно, написать историю сей странной болезни.
Одна тридцатипятилетняя девица в Ториньи страдала года два истерикой. На двадцать осьмой день болезни врачу сказали, что она ночью умерла, и это удивило его тем более, что накануне он видел ее в положении совсем не опасном. Желая увериться в истине, он пришел посмотреть на нее. Лицо ее было очень бледно, губы бесцветны, но черты лица изменились мало. Она лежала с отворенным ртом и закрытыми глазами; зрачки очень расширились, свет не производил на них ни малейшего впечатления. Не было никаких признаков ни кровообращения, ни дыхания. Теплоту кожи едва можно было заметить; тело было однако ж не так холодно, как у мертвого, и не дрябло. Доктор пришел опять на другой день пред похоронами. Он заметил то же самое, что и накануне, и кожа была не холоднее прежнего; посему он запретил хоронить эту девушку, пока тело не начнет портиться. Он продолжал свои наблюдения и на пятый день увидел, что покрывала, на ней лежавшие, шевелятся; движение это увеличилось, и тогда убедились, что больная жива. Чрез несколько времени глаза раскрылись, покойница пришла в себя и совершенно выздоровела. Событие сие чрезвычайно удивительно, но не подвержено никакому сомнению. Девушка эта жива, многие видели ее в сем положении и могут убедить неверующих {5}.
Заживо погребенный
(Истинное событие)
Долго мучился изнурительною лихорадкою; силы мои постепенно ослабевали, но по мере истощения тела усиливались во мне душевные способности и тягостное сознание бытия. Во взорах врача и в тихой грусти товарищей видел я свой приговор: в них проявлялось одно отчаяние, и я понял, что для меня все кончено в этой жизни. Однажды ввечеру сделался перелом в моей болезни; я почувствовал необыкновенный трепет во всех членах и шум в ушах, похожий на журчанье ручья; фантастические образы, вовсе мне не знакомые, носились во множестве около моей постели; все они казались мне светлыми, прозрачными, бестелесными. Все вокруг меня принимало торжественный, лучезарный вид: мне хотелось встать, но я оставался неподвижным. Была минута, когда все мысли мои пришли в ужаснейший беспорядок: непостижимый страх умножал расстройство моего рассудка. Успокоясь немного, я опять начал приходить в себя, память моя прояснилась, я чувствовал во всей полноте духа, но не мог пошевелиться. Я слушал стоны моего друга; слезы его жгли мне лицо, и вслед за тем раздался голос моей прислужницы: «Он умер, он умер!»
Нельзя описать, как я поражен был этими роковыми словами. Всею полнотою воли моей хотелось мне доказать противное, и, при всем напряжении жизненных сил, не мог я даже открыть глаз, не только пошевелиться. Тут подошел ко мне друг мой: с непритворными рыданиями прикоснулся он рукой к моему лицу и стиснул мне глаза, почитая меня умершим. Тут закрылся передо мной прекрасный Божий мир, но во мне остались однако же слух, чувство и страдание! Хотя и с сомкнутыми глазами, но я расслышал довольно внятно, как люди, бывшие в моей комнате, говорили, что друг мой из нее вышел; я чувствовал, как погребальщикии их рассыльныеначали обмывать меня и одевать к похоронам. Их бесчувственность была для меня нестерпимее самой горести ближних. Поворачивая меня с боку на бок, они хохотали едва ли не во все горло и без зазрения совести издевались над тем, что называли уже «трупом отжившего человека». Нарядив меня как следовало, эти негодяи отошли от меня и унизительная церемония наступила. В продолжение целых трех суток посещали меня товарищи и знакомые; я слышал над собою их шепот, некоторые дотрагивались до меня пальцами. На третий день один посетитель сказал, что в комнате моей пахло уже мертвым. Наконец гроб был принесен, меня подняли и положили в него. Друг мой сам подложил мне под голову подушку и, сказав горестно: «в последний раз!», окропил меня слезами; по немоте своей я не мог ему отвечать и тем не менее чувствовал, как горячие слезы его капали мне на лицо.