Страница 62 из 166
Особенно ценилось умение дам и «молодых девиц» писать записки. Примечательно письмо П. А Вяземского жене: «Машенька очень неверно владеет французским языком, так что никогда нельзя быть уверенным за нее, что она в коротком разговоре или в записке не сделает непростительного промаха. Не понимаю, как ты не видишь того, а видя, не принимаешь горячо к сердцу и не чувствуешь, что, оставляя это так, ты губишь ее, ибо предаешь на многие неприятности в обществе. Нельзя судить о характере и душе по записке, но можно судить неошибочно по ней о воспитании, и каждая записка Машеньки будет доказательством d'une éducation negligée [53]»{12}.
Для многих дам того времени писать записки было любимым занятием. А. В. Мещерский в своих воспоминаниях отмечает: «Столь распространенная тогда в нашем обществе (не только между дамами, но и мужчинами) страсть писать записочки особенно тщательно обработанным слогом, с чисто французским остроумием и изяществом, существовала еще у нас, как остаток подражания французскому двору Людовика XVIII и Карла X. Особенность подобных переписок на французском языке, можно сказать, неподражаема; они составляют во Франции целую литературу, которая была еще в большой моде во Франции в высшем обществе во время министерства Гизо [54]и позже. У нас существовало даже некоторого рода соревнование в этом искусстве между нашими дамами и нечего говорить о том, что моя тетушка и г-жа Синявина не уступали изящностью своего стиля знаменитой писательнице m-me Sévigné [55]»{13}.
Многие «добрые матери» остерегали дочерей безоглядно следовать моде в чем бы то ни было. «Не подражай также сей общей ныне моде, чтобы в одном разговоре мешать два языка. Когда уже, по несчастию, французский вошел у нас в такое употребление, что во многих обществах лучше понимают его, нежели свой отечественный, то говори по-французски только с теми особами, которые удивляются, когда русская говорит по-русски, а там, где ты смело можешь говорить на природном своем языке, не вмешивай иностранных слов: таким образом все будут понимать тебя, и ты не сделаешься рабою сего смешного обычая…»{13}
«Один из отличнейших поэтов и литераторов Франции» Ф. Ансело, прибывший вместе с французским чрезвычайным посольством в Петербург в мае 1826 года на коронацию Николая I, в написанной позже книге «Шесть месяцев в России» отмечает: «В Петербурге можно встретить девушек, с равной легкостью изъясняющихся по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски, и я мог бы назвать и таких, которые пишут на этих четырех языках слогом редкой верности и изящества»{14}.
Существовало в ту пору мнение, что театральные зрелища «могут только погубить нравственность девушки»{15}. «Не всегда показывайся в театре; это противно женской чести; знай, что таковое непрестанное рассеяние мало согласуется с добродетелями женскими и частое посещение театра не может дать хорошего понятия о нашем вкусе. Если женщина, прелестная или дурная, всегда показывает себя публике, то она становится обыкновенною и даже презрительною»{16}.
Большое значение придавалось умению «ревниво смотреть за своею внешностью». Как за этим следили в пансионе госпожи Ларенс, рассказывает В. Н. Карпов:
«Малейшее упущение в костюме или легкое отношение к своей физиономии подвергало девицу строгим замечаниям со стороны заботливой maman.
Все объяснения и разговоры шли на французском языке, и потому, спешу сказать, воспитанницы пансиона Ларенс, после институток, считались хорошо умевшими говорить по-французски.
— Ах, милая, — говорила maman, осматривая лицо и костюм девушки. — Как ты забываешь мои приказания? Я уже не раз говорила тебе, что это очень неприлично иметь девице усы. А у тебя — посмотри — опять начинают пробиваться усы. Надо их выкатывать мякишем из хлеба.
— Простите, maman! — робко отвечала сконфуженная девица. — Очень больно вырывать волоски, хотя бы и хлебом.
— А что же делать, моя милая? Для того, чтобы быть хорошенькой, можно претерпеть и не такие муки.
И ученица уходила сконфуженною.
— А ты, моя дорогая! — обращалась начальница к другой воспитаннице. — Что это у тебя брови точно щетина торчат? Надо их приглаживать как можно чаще и даже фиксатуарить!
И девица делала низкий реверанс и преклоняла свою голову в знак покорности.
— А с тобой, моя милая, я уж не знаю, что и делать, — обращалась начальница к девице, приехавшей из дома родителей. — Ну, посмотри, какой у тебя шевелюр. Он тебе совсем не идет. У тебя круглое лицо, и потому тебе надо убирать свою голову высокою прической, а ты — напротив — украшаешь ее круглой кренировкой. И выходит, что ты из своей головы делаешь какую-то тыкву. С'est à mauvais ton [56]»{17}.
«С приближением эпохи романтизма мода на здоровье кончается. Теперь кажется красивой и начинает нравиться бледность — знак глубины сердечных чувств»{18}. Дурным тоном считался загар. Первое, что сказала княгиня Ливен приехавшей в Россию в 1817 году принцессе Шарлотте, невесте великого князя Николая Павловича: «Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером»{19}.
«Марья Степановна, впрочем, была очень недовольна наружностью дочери, называла ее "дурняшкой" и приказывала всякое утро и всякий вечер мыться огуречною водой, в которую прибавляла какой-то порошок, чтоб прошел загар, как она называла ее смуглость»{20}.
Для умывания использовали также «перловую воду», сыворотку, миндальные отруби, которыми натирали шею и плечи. Княжна Мими в повести В. Ф. Одоевского «на ночь привязывала к багровым щекам своим — ужас! — сырые котлеты!».
«Молодая девица» должна была заботиться о белизне и «атласности» своих рук. Для этого кисти рук обкладывали свежей телятиной или опускали в огуречный рассол.
«Руки подвижные, изящные, в совершенстве — годами светской учебы — вымуштрованные: уж о такой даме никак не скажешь, что она «не знает, куда девать руки»! Напротив, руки ей служат к украшению и на пользу, как один из совершеннейших инструментов светского обхождения и очарования»{21}.
Красота жестов всегда отмечалась мужчинами. Рассказывая о знакомстве в Париже с известной писательницей баронессой де Сталь, С. Г. Волконский отмечает: «Редко сидящая, она эффектно обходила своих гостей, и свой звучный, преисполненный особого взгляда разговор всегда был сопровождаем эффектными жестами ее рук ( bras), которые, весьма красивые, давали еще более весу ее суждениям»{22}.
Изящество движений, прямая осанка являлись признаками хорошего воспитания. «Стой, сиди всегда прямо, ходи легко, умей прилично поклониться; весьма часто при входе молодой особы в комнату, по одному ее приветствию, судят уже присутствующие о ее воспитании…»{23}
«Она до глубокой старости была стройна и держалась прямо, — вспоминает свою мать Е. И. Раевская. — Сиживала она всегда на простом, жестком стуле, а мягкой мебели не терпела. В молодости ее мягкой мебели не было в употреблении. Она завела ее для нас, молодых, но часто нам выговаривала в этой дурной, по ее мнению, привычке. "Портите вы себя этими мягкими креслами, — говорила она. — От этой мягкой мебели и завелось теперь страдание спинной кости. В мое время о нем и слуха не было"»{24}.
«С боязнью приближалась я к дверям гостиной. Тетушка Татьяна Петровна сидела на диване рядом с моею тетушкой и разговаривала с ней. Это была полная, с важною физиономией женщина. Дома, одна, она была всегда как при гостях разодета, надушена, немного чопорна, держалась всегда прямо, никогда не опиралась на подушку или на спинку кресел… Она жила в свете и была строга ко всякому нарушению этикета. Она всегда стыдила меня тем, что она, старуха, лучше меня держится», — говорит героиня романа Ю. Жадовской «В стороне от большого света»{25}.
С. Волконский, внук декабриста, передает рассказ своей бабушки, М. Н. Волконской: раз она в гостиной, сидя в кресле, откинула назад голову, ее отец сказал ей: «Мари, если ты устала, поднимись в свою комнату и ложись в постель».