Спаси меня

Трое друзей объединились, чтобы выжить среди окружавшего их безумия. Они идеально дополняли друг друга, и каждый находил в других то, чего не хватало ему самому. Колумбийка, белый и черный: сердце, ум, сила.

Они росли, стараясь держаться как можно дальше от того, что происходило вокруг. И достаточно насмотрелись на то, во что наркотики превращают других, чтобы им самим не захотелось попробовать. Сэму и Федерике и в голову не приходило, что они когда-нибудь покинут эту дыру. В их квартале можно было умереть в любую секунду. Жизнь в постоянной опасности отучала думать о будущем. У них не было ни планов, ни стремлений. Ни у кого вокруг не было планов.

Но обстоятельства сложились так, что они выбрались оттуда. Вдвоем. Сэм стал врачом, вытянул подругу детства в свою новую жизнь, и как-то само собой получилось, что они поженились.

Снег все не кончался. Тяжелые колючие снежинки падали и падали. Сэм не отводил взгляда от фотографии жены. Волосы Федерики были заколоты длинной шпилькой. На ней был тот самый фартук, который она всегда надевала, когда писала картины. Эту фотографию сделал Сэм. Получилось немного смазано. Как всегда.

Федерика не любила фотографироваться.

В больнице Святого Матфея никто не знал, откуда Сэм, а он никогда об этом не говорил. Даже когда они жили с Федерикой, он редко вспоминал о том мире, который они покинули.

Его жена была не очень общительной. Она спасалась от ужасов, которые пришлось пережить в детстве, и живопись помогла ей создать мир, в котором она чувствовала себя в полной безопасности. Здесь ей ничто не угрожало. Она так долго наращивала панцирь, что, даже покинув Бед-Стай, всегда держалась настороже. Сэм убеждал себя, что вылечит ее так же, как вылечил многих своих пациентов. Но вышло иначе. За несколько месяцев до смерти Федерика стала все дальше уходить в свой мир — в мир живописи и молчания. Они с Сэмом все больше отдалялись друг от друга. Однажды вечером, придя домой, Сэм обнаружил, что его жена решила расстаться с жизнью, которая стала для нее невыносимой.

Он впал в какое-то оцепенение. Федерика никогда не посылала настоящих, серьезных сигналов о том, что собирается покончить с собой. Он вспоминал, что в последнее время она даже стала спокойнее. Теперь-то он понимал: это означало, что она приняла решение и ждала смерти как избавления от страданий.

Сэм прошел все стадии горя — отчаяние, стыд, бунт… Но не было дня, когда бы он не спрашивал себя: «Что я должен был сделать? Чего я не сделал?»

Постоянное, чудовищное чувство вины не давало ему покоя. И речи не могло быть о том, чтобы начать жизнь сначала. Он продолжал носить обручальное кольцо, работал тридцать шесть часов в неделю и дежурил по несколько ночей подряд.

Иногда он приходил в ярость, сердился на Федерику. Упрекал ее за то, что она ушла, не оставив ему ничего, что могло бы удержать его на плаву: ни прощальной записки, ни объяснения. Он никогда не узнает, что же заставило ее пойти на такой отчаянный шаг. И с этим придется смириться. Некоторые вопросы остаются без ответа. Ничего не поделаешь.

Конечно, в глубине души он всегда знал, что его жена так и не оправилась от детских травм. Она по-прежнему жила в трущобах Бед-Стая, среди насилия, страха и разбитых пузырьков из-под крэка.

Бывают раны, которые не заживают. Их уже ничем не исцелить. Ему придется принять это, хотя он каждый день убеждает пациентов в обратном.

Где-то на кладбище старое дерево затрещало под тяжестью снега.

Сэм закурил и стал рассказывать жене, что произошло за неделю. Потом он замолчал. Ему было достаточно того, что он здесь, рядом с ней, и он снова стал вспоминать. Холод сковал его лицо. Снежинки кружили над ним, таяли на волосах, на пробивающейся щетине. Ему было хорошо. Здесь, рядом с ней.

Иногда по ночам после особенно трудного дежурства, когда усталость обостряла все чувства, с ним случалось нечто странное: ему казалось, что он слышит голос Федерики, видит ее на пороге палаты, за поворотом коридора. Он прекрасно знал, что этого не может быть, но ему нравилось думать, что у него есть еще одна возможность почувствовать, что она рядом.

Когда холод стал почти невыносим, Сэм решил, что пора возвращаться к машине. Он уже отошел от могилы, но вдруг вернулся обратно.

— Знаешь, Федерика… Я давно хотел тебе сказать…

Его голос сорвался.

— Я никогда не говорил тебе об этом. Вообще никому не говорил…

Сэм остановился на мгновение, словно еще не решил, стоит ли продолжать. Стоит ли все рассказывать тому, кого любишь? Наверное, нет. Но он продолжил:

— Я никогда не говорил тебе, потому что… Но если ты теперь на небесах, ты и так знаешь.

Никогда еще после смерти Федерики он не ощущал ее присутствие так сильно. Может быть, потому, что все вокруг стало совершенно нереальным, белым, словно он сам оказался на небесах.

Сэм начал говорить. И говорил долго, не останавливаясь, снимая с сердца многолетний груз. Это не было признанием в измене или в том, что он когда-то утаил от нее деньги, и это не было рассказом о старых семейных секретах.

Это было другое.

Нечто гораздо более серьезное.

Когда он закончил, то почувствовал себя опустошенным и совершенно лишившимся сил.

Прежде чем уйти, он тихо сказал:

— Но я надеюсь, что ты все еще любишь меня.

3

Спасти чью-то жизнь — все равно что влюбиться, ни один наркотик с этим не сравнится.

Потом ты дни напролет ходишь по улицам и видишь, что все преобразилось. Ты думаешь, что стал бессмертным, как будто спас жизнь самому себе.

Больница Святого Матфея, 17.15

Заканчивая вечерний обход, Сэм всегда оставлял две палаты напоследок. Может быть, потому, что этих пациентов он вел уже давно и, не признаваясь себе, давно считал их членами своей семьи.

Он тихо открыл дверь в 403-ю палату детского онкологического отделения.

— Привет, Анджела.

— Добрый вечер, доктор Гэллоуэй.

Четырнадцатилетняя девочка, худая и прозрачная, лежала в палате одна. Корпус ноутбука, стоявшего у нее на коленях, переливался ядовитыми цветами.

— Что нового?

Анджела рассказала, как провела день. Обо всем она говорила с насмешкой и иронией. Она считала, что окружающий мир враждебен, ненавидела сочувствие и никому не позволяла себя жалеть. У нее не было настоящей семьи. Сразу после рождения ее подбросили в приют в одном маленьком городке в Нью-Джерси. Она росла трудным, замкнутым ребенком, и ее постоянно передавали из одной приемной семьи в другую. Сэм потратил немало времени, чтобы завоевать ее доверие. Анджела уже давно лежала в больнице, и он иногда просил ее поговорить с другими детьми, с теми, кто был младше ее, чтобы успокоить их перед операцией.

Глядя, как Анджела смеется, Сэм снова подумал: трудно поверить, что прямо сейчас раковые клетки распространяются в ее крови. Девочка была больна тяжелой формой лейкемии. Было уже две попытки пересадить костный мозг, но ее организм оба раза воспротивился этому.

— Ты подумала о том, что я тебе сказал?

— О новой пересадке?

— Да.

Болезнь Анджелы достигла той стадии, когда только пересадка могла остановить появление метастаз в печени и селезенке. Без операции девочка была обречена.

— Не знаю, доктор. Не уверена, что выдержу. Мне снова будут делать химиотерапию?

— К сожалению, да. И тебя снова переведут в стерильный бокс.

Некоторые коллеги Сэма считали, что он зря упорствует и лучшее, что можно сделать, — это позволить девочке спокойно прожить отпущенное время. Ее организм уже измотан, и вероятность того, что новая пересадка окажется успешной, была не больше пяти процентов. Но Сэм так привязался к Анджеле, что просто не мог сидеть сложа руки.