Страница 3 из 52
В передней части вагона показалась женщина с грудным ребенком на руках. Кимихико махнул жене — вероятно, это была она — и, тепло попрощавшись, ушел. Хинако бесстрастно смотрела ему вслед, чувствуя, как весть о смерти Саёри хлопьями черной тоски медленно оседает в сердце.
Мужчина спускался по горной тропке. Белые одежды, котомка через плечо, соломенные сандалии — все выдавало в нем паломника.
От зарослей у обочины поднимались горячие волны. Жара становилась почти нестерпимой. Пот солеными каплями выступил на лице. Наклоняясь вперед и пружиня на спуске, мужчина бодро шагал по склону. Короткий седой ежик волос и старческое лицо, испещренное крошечными морщинками, словно шкура слона, странно не вязались с молодой подвижностью тела. На вид ему можно было дать все пятьдесят, хотя на самом деле едва исполнилось сорок.
Сверху открывался вид на небольшой городишко. Мужчина остановился, чтобы перевести дух. Город раскинулся вдоль узкого шоссе, по которому, словно божьи коровки, снуют автомобили. Во дворе одного из буддийских храмов местные жители возводят башню из бамбука. Улицы украшены фонариками. Похоже, готовятся к какому-то празднику. Так ведь завтра первый день Бона! Как он мог забыть… Наверное, будут народные танцы. Вон там, под серым навесом, женщины, кажется, готовят в огромном чане праздничный рис с бобами. Его жена тоже всегда готовила это блюдо на Бон, да так вкусно, что он, казалось, мог хоть гору съесть этого риса. Только теперь ему никогда уже не отведать риса, приготовленного заботливыми руками жены.
Перед его мысленным взором в который раз встала страшная картина. Нижняя часть тела залита кровью. Кровь хищными пятнами расползается по беззащитной белизне кимоно, капает на голые ступни. Лицо в фиолетовых трупных пятнах внезапно поднимается, мертвые зрачки глядят на…
Вдалеке послышалась барабанная дробь. Мужчина резко поднял голову и зажмурился. Усилием воли он загнал страшное видение в самый дальний угол сознания и вновь двинулся по склону. Лицо его выражало муку.
Солнце скрылось за тучами, изумрудная зелень гор померкла.
Деревня Якумура затерялась в самом сердце гор Сикоку, в двадцати километрах от Сакавы. От станции такси помчало Хинако вверх по 33-й автотрассе вдоль горной речки Ниёдо. Серая нить шоссе то ныряла глубоко в горы, то мелькала в просветах, мчась наперегонки с бурным речным потоком. В ослепительном полуденном солнце река и горы вспыхивали ярким живым пламенем.
Наслаждаясь прохладой салона, Хинако рассматривала пейзаж за окном. Места знакомые, но пока не настолько, чтобы сердце сжималось в приступе ностальгии, — словно перебираешь старые фотографии и никак не вспомнишь, где это снято. И все же по мере приближения к родным местам Хинако постепенно охватывало волнение.
Проехали Китано — супермаркет, больница, сельхозкооператив. На крупном щите надпись: «Добро пожаловать в Китано — край осенней сакуры и одноэтажных деревень». Миновав ухоженный тротуар и парк у реки, машина свернула с шоссе и помчалась вдоль Сакагавы, притока Ниёдо, нырнув еще глубже в ущелье. Асфальтовое полотно серым лезвием прорезало крутой горный склон. Хинако с удовольствием отметила:
— А дорога стала заметно лучше.
— Это только здесь. Чуть дальше и двум машинам не разойтись, — ответил водитель, одетый в форменную куртку и белые перчатки.
— Все равно. Если сравнить с тем, что раньше… Здесь ведь даже асфальта не было.
— Да неужто вы, барышня, застали такие времена на Сакагаве?
— Застала. Я в детстве в Якумуре жила.
Водитель озадаченно взглянул на Хинако в зеркало заднего вида. Похоже, он никак не мог связать в одно целое Хинако и Якумуру:
— Если асфальта еще не было, так это когда же было?!
— Больше двадцати лет назад. Бывало, тайфун пройдет, так вот эту дорогу, что вела к шоссе, закрывали из-за оползней.
— Да ведь и сейчас не лучше, — рассмеялся пожилой таксист. В его голосе засквозили отеческие нотки. — А знаете, откуда взялось название Сакагава?
Хинако не знала, и водитель с гордостью принялся объяснять:
— «Сакагава» — значит «река наоборот». Как-то раз — давным-давно это было — Ниёдо здорово разлилась, и вода пошла в обратную сторону. Так и текла к верховьям. Тогда-то и прозвали ее «река наоборот».
Хинако вежливо улыбнулась.
— Такая вот старинная история, барышня. — Водитель сосредоточенно смотрел на дорогу, тихонько посмеиваясь, словно и сам до конца не верил в диковинную легенду.
За следующим поворотом в глаза внезапно ударило яркое солнце. На мгновение картинка словно превратилась в негатив. На фоне бесцветного пейзажа четко вырисовывался яркий силуэт. Хинако вгляделась в дорогу. Белые одежды и обмотки на ногах делали бредущего вдоль обочины человека похожим на покойника в саване. За спиной плетеная корзина. На шляпе из осоки надпись черной тушью: «Два путника». Поступь тяжелая. Хинако присмотрелась: вроде бы двое паломников неторопливо шагают по солнцепеку в сторону Якумуры. Один впереди, а позади маленькая, словно детская, фигурка. Их контуры, расплываясь, дрожат в струях горячего воздуха.
Такси поравнялось с паломниками в белых одеждах, и водитель пробормотал:
— Видать, нравится пешком идти. Другие-то всё больше на автобусе объезжают восемьдесят восемь святынь Сикоку.
Хинако не отрываясь смотрела в окно. Машина как раз поравнялась с белыми фигурами. Внезапно девушка поняла, что паломник только один, вернее, одна, — пожилая женщина со смуглым, обветренным лицом шагала, с трудом передвигая ноги и грузно опираясь на палку. Солнечный свет сыграл с Хинако коварную шутку, вот ей и показалось, что перед ней идут два человека.
И все же странное ощущение, что паломников двое, не отпускало Хинако. Обернувшись, она все вглядывалась в бредущую по дороге женщину, пока та не скрылась из глаз.
Да нет, точно одна. Показалось.
Дорога сделала еще один виток, и взору открылась прильнувшая к горному потоку узкая долина. На рисовых полях, ступенями сбегавших с крутых склонов, качались упругие зеленые колосья. Серые крыши крестьянских домов тускло поблескивали на солнце. Глубокие ущелья поросли дремучим лесом.
Вот она, Якумура.
Хинако опустила стекло, и в салон ворвался давно позабытый аромат летнего луга.
Река уютно журчала, в зеркальной глади воды отражались зеленые кроны. Сказочная погода! В такой день не на работе сидеть, а устроиться с хорошей книжкой где-нибудь под деревом.
Фумия Акисава со вздохом отошел от окна и обреченно взглянул на царивший в комнате разгром.
Помещение в деревенской администрации, носившее гордое название «Библиотека», больше напоминало склад. Серые металлические шкафы и картонные коробки с трудом умещались в тесной пыльной комнатенке. На полу повсюду открытые ящики с ворохом книг и буклетов. «Прогулка по префектуре Коти», «Императорская служба: героические страницы прошлого провинции Тоса», «Тосский фольклор и обычаи» — за долгие годы в управе скопилось море самой разной краеведческой литературы. Фумия окинул взглядом опостылевший беспорядок.
Даже распахнутое настежь окно не спасало от липкой духоты. Откинув с потного лба волосы, Фумия опустился на пол и принялся сортировать следующую стопку брошюр. В воздух взлетело очередное облако пыли. Скрипнула дверь, и в проеме показалось изрытое оспинами лицо Кэна Мориты.
— О-о… Похоже, дела движутся, профессор! — Морита удивленно оглядел разгромленную библиотеку.
Фумия прозвали профессором за его увлеченность историей. Пару лет назад он обнаружил на террасах побережья Сакагавы следы поселений эпохи Дзёмон. [6]О находке написали в газетах и сообщили по районному телевидению, после чего к Фумия намертво приклеилось дурацкое прозвище.
Вообще-то в деревенской администрации он числился специалистом по связям с общественностью, что вполне его устраивало, поскольку позволяло заниматься единственным по-настоящему любимым делом — историей. И даже добровольно вызвавшись разобрать библиотечные завалы и создать зал краеведения, Фумия прежде всего преследовал собственные исследовательские цели. Однако он и в страшном сне не смог бы представить, что уборка в библиотеке обернется столь тяжким трудом.
6
Дзёмон— период японской истории, соответствующий эпохе неолита (VIII — сер. I тысячелетия до н. э.), получивший название по характерному «веревочному» орнаменту на глиняной посуде.