Страница 14 из 46
Старому Сальваторе около семидесяти, однако он умудрился сохранить фигуру восемнадцатилетнего юноши. Пока мы гребли от берега, он поведал мне, что является отцом четырнадцати детей.
— Десять хорошо, — сообщил он на своем ломаном английском, — а четыре нет, не хорошо.
— Сочувствую, — откликнулся я, не зная, что еще сказать (перед глазами у меня встало малоприятное видение ленивых и неблагодарных сыновей).
— Не хорошо, — печально повторил Сальваторе. — Четыре мертвые, а десять живые и — хорошо!
Меня всегда интересовало, каким чудом эти темные, полуграмотные люди ухитрялись создавать такие большие и сплоченные семьи. Трое сыновей, рассказал Сальваторе, живут в Америке, а один в Париже.
— Пришлось уехать, — пояснил он. — Деньги зарабатывать.
На мой взгляд, в этих молодых итальянцах, сыновьях простого рыбака, есть нечто, роднящее их с елизаветинской эпохой. Подобно нашим предкам-англичанам, они эмигрировали в далекую неизвестную Америку, чтобы заработать денег и снова вернуться на свой остров. Все они не мыслили себе жизни вдалеке от родной Италии.
Над Капри догорал закат. Я бросил взгляд на темные холмы, четко выделявшиеся на фоне неба — словно картинка, вырезанная из бархатной бумаги и наложенная на лист голубого картона. Над головой у нас мерцал Млечный Путь, будто на небо накинули вуаль из прозрачной блестящей ткани. Вселенная погрузилась в ночное безмолвие. Тишину нарушало лишь легкое поскрипывание весел в уключинах да негромкий плеск воды. Затем к этим тихим, незначительным звукам присоединился высокий надтреснутый голос Сальваторе — старик запел песню «Белла Капри».
Меня это нисколько не удивило: насколько мне известно, все рыбаки Капри, выходящие по ночам в море, поют любовные песни, обращенные к своему острову.
Из ведра воды и пригоршни карбида старик соорудил примитивную карбидную лампу и поместил ее на планшир лодки.
— Это… — начал объяснять он, но, отчаявшись подобрать нужные английские слова, закончил фразу по-французски — tres interessant pour les poissons. [2]
Я с трудом удерживал улыбку при мысли, что мы — словно два ночных злодея — расставляем коварную ловушку, пытаясь «заинтересовать» бедных обитателей Салернского залива.
На темные воды я посматривал с некоторым опасением, и думаю, любой, кто побывал в неапольском Аквариуме с его причудливыми экспонатами, меня поймет. Что попадется на удочку? А вдруг осьминог? Огромная голова с человеческими глазами? Это вполне может оказаться как чудесная рыбка, так и ужасная тварь с зубастой акульей пастью.
Однако пока ничего не происходило — рыба не спешила набрасываться на нашу наживку. Сальваторе начал петь что-то горестное и заунывное — судя по всему, взывал к милостивому богу Нептуну. Старик был серьезен, его прекрасная седая голова склонилась на леской, которая уходила под воду, слегка поблескивая в свете карбидного светильника. Внезапно на лице его мелькнуло выражение, которое я прежде не раз замечал у рыбаков различной национальности. Это был восторг человека, у которого наконец-то наметилась поклевка. Сальваторе принялся проворно сматывать леску.
Что такое он поймал? Перегнувшись через борт, я увидел бурление воды и отчаянное мельтешение какой-то странной светящейся твари. Старик втащил рыбину в лодку и приподнял ее, демонстрируя мне в свете лампы.
Я невольно сморгнул, ибо мне показалось, будто он держит в руках маленькую, но яркую радугу! Это была рыба длиной около шести дюймов, формой своей напоминавшая торпеду. Голова ее производила ужасное впечатление! Представьте себе голову роскошной креветки, из которой растут щупальца осьминога. Они медленно шевелились в воздухе, пытаясь уцепиться за борт лодки. Что касается тела странного создания, оно переливалось и отсвечивало, словно целлулоидное. В основном оно было серебристо-розового цвета, но местами проступали золотые, голубые и зеленые пятна.
— Тортони, — пояснил Сальваторе. — Вкусно есть.
К моему ужасу, он снял тварь с крючка и швырнул мне под ноги. Она лежала на дне лодки, по-прежнему шевеля своими длинными щупальцами. Когда я наклонился, чтобы получше разглядеть ее, тварь издала серию встревоженных звуков, больше всего похожих на чихание. Это был кальмар или каракатица — короче, то, что рыбаки с Капри называют «тортони».
Я не знаю более монотонного занятия, чем хорошая рыбалка (если, конечно, не считать плохой рыбалки).
Поверьте старому рыбаку, это очень скучно — вытаскивать из ручья одну форель за другой. Если же повезет вдруг наткнуться на хороший косяк мерланга или макрели, будет еще зануднее!
Ночная ловля тортони не сильно отличалась в этом отношении. Свет карбидной лампы привлекал морских обитателей, и они с бездумной опрометчивостью устремлялись к нашей лодке, где их уже поджидала ловушка.
Нам же оставалось только терпеливо снимать несчастных рыбин с крючка — и так продолжалось час за часом.
Мы распевали на два голоса «О соле мио», причем делали это достаточно громко, но даже наше немузыкальное пение не отпугивало глупых тварей. Я обратил внимание, что все они были различного цвета. Мы вытаскивали белых, голубых, серебряных, золотых, красных, зеленых и пестрых тортони до тех пор, пока на дне лодки не собралась огромная куча разноцветных призматических созданий. Объединяла их всех одна общая черта — склонность неожиданно чихать на воздухе.
— Сегодня ничего, кроме тортони, — констатировал и без того очевидный факт Сальваторе. — Море здесь слишком спокойное. Там, подальше, наверняка ловится меч-рыба.
— И как долго рыбаки остаются в море? — спросил я.
— Всю ночь, — ответил старик. — Затем спят целый день, а их женщины продают рыбу на рынке.
В какой-то момент мы прошли совсем близко от другой лодки, и услышали голоса — тамошние рыбаки тоже пели песни. Я вспомнил другую рыбалку — в холодных негостеприимных водах Абердина, Гримсби или Милфорд-Хэйвена, — там вместо песен слышался зубовный скрежет.
Луна уже побледнела и превратилась в едва заметный узкий серп, когда мы наконец причалили к пустынной набережной. Вода была по-летнему теплой, и нам не составило особого труда вытащить груженую лодку на берег. Я оглянулся на Салернский залив и увидел десятки далеких огоньков, похожих на блуждающие звезды. Там все еще продолжалась ночная рыбалка.
Вокзал Виктория
Ничто так не подогревает чувство собственного достоинства англичанина (и одновременно не подрывает основы интернационализма), как те незабываемые минуты, когда пульмановский вагон прибывает в Дувр. Стоит ли удивляться? Ведь вы столько времени провели на чужбине, так долго поглощали непривычную иностранную пищу и расплачивались нереальными иностранными купюрами, так настрадались от мелочных придирок таможенных чиновников и циничных подозрений паспортной службы, что вам все это порядком надоело. И вот наконец паром медленно входит в спокойные воды Дуврской гавани, и привычные английские носильщики спешат вам навстречу. Ура, вы снова дома!
Подозреваю, что многие из нас склонны переоценивать сам факт возвращения на родину. В наших мечтах данное событие рисуется нам куда более радостным, чем на самом деле. И это тоже понятно: разлука, как известно, подогревает чувства. И родина кажется нам всего милее и краше, когда мы находимся на приличном расстоянии от нее. Что поделать, все мы склонны идеализировать предмет своей страсти. Мне не раз доводилось наблюдать, как приезжают в Англию колониальные чинов-ники. Эти люди долгие годы провели вдалеке от родины и наверняка тосковали по ней, растравляя душу воспоминаниями. И вот наконец им предоставляется возможность ненадолго съездить домой. Казалось бы, сбылась заветная мечта! Но отчего-то они чувствуют себя обманутыми в своих лучших ожиданиях. Я видел, как эти люди растерянно бродят по Лондону (их легко отличить по южному загару и благоприобретенному акценту), и на лицах их читаются обида и разочарование. Выясняется, что дом совсем уж не тот, каким был прежде (да и был ли вообще, усомнится иной циник). Увы, такова цена, которую приходится платить за разрыв между фантазией и действительностью.
2
Чтобы заинтересовать рыбу (фр.).