Под покровом ночи

Подготавливая к печати записи, я пытался показать, что чувствовали и как действовали эти мужчины и женщины, без всяких прикрас и без изменений. Я старался придерживаться фактов, даже когда мне хотелось немного смягчить их, дать полный отчет о каждой подробности, даже если хотелось вовсе их опустить. И все для того, чтобы дать читателю возможность в полной мере понять — я верил в то, что являюсь свидетелем одного из великих шедевров аналитического мышления, банколеновского метода раскрытия убийства.

Все мы понимали, что приближается кульминационная точка расследования. Но что последует целая серия таких кульминационных пунктов, один хуже другого — могу сказать, я только рад, что этого не подозревал даже Банколен. То, что произошло, было поистине ужасно. Когда в то утро — точнее, днем — я просматривал газеты, а Банколен читал рукопись Вотреля, я испугался. Невозможно представить, чтобы все это говорилось о нас! По всему выходило, что мы живем в блестящем мире и личности почти героические, что не имело ничего общего с растерянными, обычными людьми, каковы мы на самом деле… Знакомые квартиры, знакомые вещи… Я бродил по комнатам и вдруг вспомнил о почте — я не просматривал ее два дня. Томас аккуратно складывал всю корреспонденцию на поднос в холле. Пара приглашений, письмо из дома (это понятно! Какой отец семейства усидит в кресле, услышав обо всем этом ужасе?), счет от портного и — пневмопочта. Должно быть, доставлена совсем недавно, не больше получаса назад, когда меня еще не было дома. Знакомый почерк. Черт побери, кто мог прислать мне письмо по пневматической почте?

«Дорогой Джефор, я попала в ужасную неприятность! Сегодня утром получила телеграмму от отца. Джефор, он не мог так быстро услышать об этом. Он сел на первый же авиарейс из Лондона, и я не могу представить, в чем дело, но очень боюсь. Обо мне все говорят, но я не сделала ничего плохого, вы же знаете! Джефор, не могли бы вы прийти ко мне сегодня вечером? Отец терпеть не может французов. Может, вы с ним поладите. Здесь отвратительно меня заставляют лежать в постели, но я хочу поблагодарить вас за то, что вчера вы были со мной. Прошу вас, приходите.

Шэрон».

Что ж, я ее понимал. Эта история обрушилась на всех совершенно неожиданно. Состояние неопределенности все усиливалось. Пойти туда? Я бы пошел туда, не дожидаясь вечера, если бы мог что-нибудь сделать. А я не мог. Но должен же кто-то помочь ей! Так я стоял, перечитывая письмо, когда голос Банколена вывел меня из раздумий. Я ничего не сказал ему о послании. В нем не было ничего личного, ничего секретного, просто мне не хотелось о нем говорить. Я хотел видеть Шэрон…

Вместо ленча мы просто выпили по чашке кофе, после чего Банколен повез меня в префектуру. По дороге я несколько раз ловил на себе его внимательный взгляд. Он явно хотел что-то сказать, но промолчал, так что в результате спросил я:

— В чем дело? Вас что-то беспокоит? — И в голове у меня пронеслась глупая мысль: «Почему вы такой бледный, такой бледный?» — спросил Файле, возглавляющий парад». И настойчиво звучал ответ: «Я страшусь того, что должен увидеть».

Вздор! Просто Банколен чрезвычайно утомлен. Результат двух бессонных ночей. Казалось, нервы у него на пределе. На его худом лице прибавилось морщин, глаза, наблюдающие за мной, запали. Но ведь он — человек без нервов, если таковой вообще существует! Я представлял себе бог весть что. Но все же эти слова не выходили у меня из головы: «Я страшусь того, что должен увидеть», — отвечал цветной сержант».

В префектуре церемония казалась бесконечной. Нам пришлось разговаривать с десятками людей. Опять и опять я рассказывал о том, чему был накануне свидетелем, так что в конце концов отвечал почти автоматически. Несколько раз меня просили предъявить удостоверение личности, которое тщательно изучали, после чего все важно кивали, бормотали: «Ага!» — и передавали меня следующему. Основное впечатление у меня сложилось, что, кажется, все служащие префектуры усатые. Комнаты были погружены в полумрак, окна — в решетках. Мы прошли через множество таких комнат, прежде чем меня представили шефу департамента, серьезному вежливому джентльмену с мягкими белыми руками и бородкой, как у ассирийского быка. Он задал мне несколько резких и обескураживающих вопросов. Среди них был и такой: не влюблен ли я в мадемуазель? Он не пытался меня запугать. Он говорил так вежливо и сочувственно, что я расхрабрился и откровенно все ему рассказал. Говорил довольно долго и даже патетично. Я выложил ему все, о чем даже не думал ни с кем делиться. Выслушав меня, он тоже сказал: «Ага!» — и улыбнулся — мудрой улыбкой в полутемном помещении, — и все тоже заулыбались. Мы так дружески со всеми распрощались за руку, что я едва удержался, чтобы не пригласить их на кружку пива. Этот страж закона молча сидел, поглаживая бородку, когда мы с Банколеном вышли из его кабинета.

Было уже поздно. Мы потратили на это светопреставление страшно много времени. Я сообщил о намерении пойти в Версаль.

— Нет, — возразил Банколен, — я предпочитаю, чтобы ты туда не ходил. Вечером — может быть, если закончим дело. Ты можешь, конечно, меня не послушаться. Но я показываю тебе преступный мир, с которым сталкиваюсь каждый день, — при этом он пристально смотрел перед собой, — и думаю, ты последуешь моему совету.

Да, я ему последовал. Мы вспомнили о Графенштайне и пошли к нему в гостиницу, надеясь застать его там. Он как раз упаковывал багаж, собираясь вернуться в Вену. Подозрительно моргая, он отозвался на приглашение Банколена присутствовать при развязке. Итак, мы втроем отправились на Большие бульвары.

— Оставим размышления о деле! Есть еще один человек, которого я хотел бы видеть, если он пожелает прийти, — пояснил Банколен, — это месье Килар. Но до его прихода не слова о делах!

Каким все это казалось далеким в тишине теплого вечера! Вчетвером мы стояли перед домом Салиньи на лужайке, омываемой лунным светом. Черная каменная громада высилась над деревьями, свет горел только в одном окне. Рядом со мной стоял месье Килар, чье крючконосое лицо выглядывало из-под полей мягкой шляпы. Он тяжело опирался на трость. Отблески лунного света сверкали на стеклах очков Графенштайна.

— Я думаю, Герсо дома, — тихо сказал Банколен.

Он повел нас. На звон колокольчика ответил Герсо. Он улыбнулся, поправил парик и заметил:

— Я сидел рядом с телом моего хозяина. Все только что закончено. Похороны состоятся завтра.

— Отведите нас туда, — сказал Банколен.

Все было закончено. Из слабо освещенного холла мы прошли в еще более темную гостиную. Герсо с большим вкусом расставил цветы. Они наполняли комнату приторным ароматом и слабо сияли под освещением, устроенным на высоком потолке. Тот же свет бросал блики на вечный дом Салиньи из белого металла. Я мельком увидел свое лицо в длинном зеркале над камином. Оно было очень бледным. Килар бросил взгляд на гроб, после чего уселся, сложив руки на набалдашнике трости, и скривил губы. Банколен положил на стол свой портфель.

— Герсо, — спросил он, — в доме есть кирка или лом?

— Простите, месье?

— Мне нужна кирка или лом.

В тишине резко прозвучал недовольный и хриплый голос Килара:

— Господи! Что вы хотите делать? Ограбить могилу?

Подойдя к белому гробу, Герсо провел рукой над стеклом, закрывающим мертвое лицо.

— Понимаю, — кивнул он. — Понимаю, месье! Вы хотите проверить жуткие вещи, которые происходят в подвале. Я слышал, как там расхаживают привидения. — Он щелкнул пальцами по стеклу гроба. — Но он не расхаживает, месье. Я просидел здесь всю прошлую ночь, ожидая, что он встанет и начнет бродить. — На его длинном лице появилась улыбка. — Я принесу кирку, месье. Ее оставил рабочий, который копал канаву… Не тревожьте его, пока меня не будет, прошу вас.

— Тревожить… кого? — помолчав, спохватился Графенштайн. Громадный австриец снял очки и начал тщательно протирать стекла.

Банколен неподвижно стоял посреди комнаты, низко опустив голову.