Под покровом ночи

Исключительно из возмущения они валили толпой на спектакль. Критики выражали свое изумление и одобрение. Помню, мистер Ст. Джон Эрвин написал: „Вот это пьеса, дорогие мои! Старательно поработав над созданием состояния неопределенности, автор нашел единственно возможный убедительный способ закончить ее“. В такой форме пьеса имела лишь отдаленное сходство с действительными событиями, произошедшими в Париже, — до такой степени отдаленное, что когда мы с Банколеном были на премьере, то не заметили никакой связи, за исключением процитированного мной отрывка. Все было так завуалировано, так неопределенно, зрители совершенно не понимали смысла событий. Вся пьеса была полна туманных намеков, которые не находили своего объяснения. Гуттаперчевые герои произносили расплывчатые речи, и зрители не имели ни малейшего понятия, кто же он — человек, сменивший облик, — и что он собирается совершить. Автор пьесы был анонимом, но девять из десяти критиков считали ее плодом творчества Юджина О'Нила.

Когда мы смотрели ужасный иррациональный второй акт, помню, я подумал, какой сенсацией стало бы, если бы вдруг Банколен поднялся во время спектакля и сказал: „Извините, но мне кажется, я могу закончить для вас пьесу и рассказать, как было совершено это убийство“. Лишь несколько человек знали суть дела, и это при том, что пьеса была широко разрекламирована как „реконструкция убийства знаменитого Салиньи“. Нет, в пьесе „Серебряная маска“ было не так много намеков на правду, но она возвратила атмосферу совершенного более года назад преступления. Запах пудры и лег кий шорох, царящие в театре, темнота, черный бархатный занавес, высокие свечи, протяжный голос мистера Эрлисса, а на заднике — серебряная маска с улыбкой сатира… И я снова вспомнил о той весне в Париже и о том вечере, когда я сидел у кровати Шэрон, читая эту пьесу. Воспоминания воссоздавали для меня каждую деталь происходящего в его скрытности и глубокой, безысходной боли.

Итак, под шум дождя я уснул и немного поспал до рассвета, когда меня разбудила Тереза. Я рассказал ей, что произошло, выйдя с ней в гостиную, чтобы не потревожить спящую девушку. Мне было холодно, я был как в дурмане. Смутно помню, что она принесла мне кофе, но ее взволнованный голос словно издали доносился до меня, и только по дороге в Париж я кое-как собрался с мыслями. Версаль скрывался за завесой дождя…

Банколен! Мне нужно увидеться с ним и показать пьесу. Кто-то поднял крышу на моей машине, наверное Банколен: это вполне свойственно его странной натуре — подумать обо всем. Я вел машину по знакомой дороге почти инстинктивно. Никакого рассвета, только плывущий туман и дождь, а впереди из ночи вставал Париж с бледными кляксами фонарей. Странные фигуры людей выходили из дверей и щурились, как ящерицы, выбравшиеся из-под камня. Нечеткие силуэты пробирались под ливнем. Женщины за тусклыми окнами протирали стойки кафе при свете газовых ламп. По булыжной мостовой из Версаля прогремел первый трамвай. Он стучал и скрежетал на неровных рельсах, а затем его задние огни мутно маячили передо мной сквозь туман. Вскоре за мокрыми деревьями показалась река. Колеса засвистели, снова оказавшись на асфальтовой дороге… Но что вчера делал там Банколен? Он не сказал мне. Как всегда, играл в свою темную игру — как говорят, в одну руку. Мне пришло в голову, что теперь мы с Шэрон вовлечены в дело больше, чем просто зрители. Нас могли подвергнуть допросу как подозреваемых в убийстве Вотреля. Собственно, почему бы и нет? Ведь это традиционный треугольник: Вотрель, возмущенный защитник; Шэрон, его невинная любовница, которую заставил колебаться я, хитрый и коварный негодяй.

Вполне возможно, французы именно так и воспримут это. Я представлял себе зловещий смех обвинителя, который указывает на меня пальцем и громогласно призывает присяжных: „Взгляните на это чудовище!“

Во всяком случае, сверхъестественная манера Банколена вовремя оказываться в нужном месте, чтобы сделать несколько изящных замечаний по поводу последнего убийства, должна снабдить меня некоторым алиби; хотя в этом деле алиби, кажется, не мешает возникать подозрениям. Я понял, каким беспомощным чувствовал себя Вотрель, когда все знали, что он не мог совершить преступление, и вместе с тем при упоминании его имени все многозначительно переглядывались. Все, за исключением Банколена. Для него наступил момент оправдать свою исключительную репутацию.

Не стоило поднимать его в такую рань — было шесть утра, — поэтому я поехал домой. У себя на кровати я нашел приколотую к подушке записку, написанную аккуратным почерком Томаса:

„Месье Банколен звонил в три часа ночи, сэр, и просил приехать к нему на машине в десять утра. Это срочно“.

Никакого отдыха! Я принял горячий душ и прилег подремать перед встречей. Очевидно, он звонил мне вскоре после того, как уехал с виллы в Версале. И снова мою спальню наполнили тревожные сны с горгульями в сером, призрачном свете. Было почти десять, когда меня разбудил Томас. Я поспешно оделся. Дождь продолжал идти, но я чувствовал себя замечательно отдохнувшим… Когда я подъехал на авеню Георга Пятого, Банколен уже ждал меня в вестибюле своего дома. Рядом с ним стояла взволнованная раскрасневшаяся женщина, одетая по-воскресному, в черное, и в невообразимой шляпке, торчащей на заколотых в пучок волосах.

Это мадам консьержка в заведении Фенелли, — пояснил Банколен. — Она рассказала мне, как Фенелли следует моему совету. Я намерен задать ему несколько вопросов о нашем покойном друге Вотреле, и думаю, что нам стоит вместе туда подъехать. Au revoir,[14] мадам, благодарю вас, это все…

— Au revoir, месье, — ответила она необычным для консьержки голосом, монотонным, пронзительным и совершенно лишенным выражения. Женщина слегка поклонилась, сжала свой зонтик. Ее маленькие черные глазки нервно блеснули.-Au revoir, господа.

Когда мы пересекли площадь Альма и повернули на авеню Токио, дождь почти перестал. Из туннеля с грохотом вылетел поезд метро и помчался по эстакаде над улицей Бетховена. Поморщившись от его шума, Банколен обратился ко мне:

— Мадам консьержка не любит Фенелли. Однако говорит, что он уже избавился от наркотиков…

На углу рю Дезо размещалось обнесенное стеной трехэтажное строение с решетками на окнах второго этажа. Ворота в стене были открыты, из будки сторожа нас никто не окликнул, когда мы проходили во двор. Банколен собирался нажать кнопку звонка на парадной двери, но повернул ручку и обнаружил, что дверь не заперта.

В огромном фойе было темновато и душно. На второй этаж к игорным залам вела изогнутая лестница, покрытая красным ковром. Справа была дверь в пустое казино, где накануне играл оркестр. Банколен остановился и оглядел сумрачное фойе. Затем жестом пригласил меня идти к лестнице. Мы поднимались бесшумно, поглядывая на большие старинные часы под зарешеченным окном, через которое падал смутный свет. Когда мы повернули на площадку, я увидел быстро спускающегося мужчину.

На нем был очень высокий котелок, который удлинял его и без того вытянутое лицо с застывшей улыбкой. Когда мы проходили мимо, он повернул голову и в удивлении поднял брови. Это был Герсо, камердинер из дома Салиньи. Казалось, он плывет вниз по лестнице. Его похожая на маску улыбка не изменилась, а парик сидел немного криво под цилиндром.

— Доброе утро, — безразличным тоном произнес он.

— Доброе утро, — ответил Банколен. Детектив явно не ожидал его увидеть и, когда Герсо почти достиг вестибюля, окликнул: — Странное место для встречи с вами, Герсо!

— Увы! — Тот не повернул головы. — Увы! Надеюсь, месье не думает, что я пренебрегаю своими обязанностями. Мне нужно найти работу теперь, когда месье умер. Я надеялся, что меня наймет месье Фенелли. Увы! Мне не удалось разбудить его.

Он вздохнул и продолжал степенно двигаться к выходу. Часы пробили половину одиннадцатого.

— Мне приходилось бывать во многих местах, — тихо заметил Банколен, — но вряд ли где еще я ощущал такую зловещую атмосферу, как в этом заведении. Это грешное место. Но пойдем наверх.

14

До свидания (фр.)