Страница 122 из 128
Торговавшие всем сим, обогатившиеся от нее, станут вдали, от страха и мучений ее, плача и рыдая и говоря: горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу, украшенный золотом и камнями драгоценными и жемчугом! Ибо в один час погибло такое богатство. И все кормчие и все плывущие на кораблях, и все корабельщики и все торгующие на море стали вдали и, видя дым от пожара ее, возопили, говоря: какой город подобен городу великому! И посыпали пеплом головы свои и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море! Ибо опустел в один час» 73 .
Нам неизвестен год, в который случился арест Павла, окончившийся его мученической смертью. Ясно только, что это произошло в ходе гонений на христиан, последовавших за великим пожаром. Древняя традиция утверждает, что смерть Петра и Павла наступила в один день, и относит этот черный день к 67 году.
Именно этим периодом второго пребывания в Риме — уже не как «узника», а в качестве ненавистного христианина — датируется его последнее послание. Оно носит название Второго послания к Тимофею. В нем Павел жалуется, что многие старые друзья его покинули. Он просит Тимофея поскорее приехать и привезти фелонь и книги, которые он оставил в Троаде, в доме Карпа. Следует ли из этого, что апостол мерзнет в холодной темнице? Может, ему потребовался кепеник — дорожная накидка из шерсти киликийских коз, чтобы согреть кости в римской тюрьме? А для чего тогда книги и пергамент? Неужели его неукротимая натура даже в столь прискорбных обстоятельствах не желала смириться? Может апостол мыслил писать новые послания церквям?
Павел жалуется: «…один Лука со мною». И в то же время передает приветствия от Еввула, Пуда, Лина и Клавдии. Означает ли это, что Павел и Лука были заключены в одну темницу? И, невзирая на рядовые просьбы о плаще и пергаменте, ощущение надвигающейся трагедии пронизывает все послание. Это письмо человека, пребывающего в великой опасности и не ведающего, что ему готовит грядущий день и час. В этой ситуации Павел, величайший в мире миссионер, возвышает свой голос в обращении к христианской церкви.
«А ты последовал мне в учении, житии, расположении, вере, великодушии, любви, терпении, в гонениях, страданиях, постигших меня в Антиохии, Иконии, Листрах; каковые гонения я перенес, и от всех избавил меня Господь. Да и все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы. Злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. А ты пребывай в том, чему научен, и что тебе вверено, зная, чем ты научен; притом же ты из детства знаешь священные писания, которые могут умудрить тебя во спасение верою во Христа Иисуса…
Итак заклинаю тебя пред Богом и Господом (нашим) Иисусом Христом, Который будет судить живых и мертвых в явление Его и царствие Его: проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием. Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням.
Но ты будь бдителен во всем, переноси скорби, совершай дело благовестника, исполняй служение твое. Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало…» 74
Обратившись с призывом ко всем миссионерам христианского мира — прошлого, настоящего и грядущего, — Павел берет в руки перо и пишет собственную эпитафию:
«Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил».
Таково последнее письмо, написанное святым Павлом. Цепь, протянувшаяся сквозь время до того далекого дня; цепь, которую мы именуем церковной традицией, утверждает, что десять дней спустя апостола вывели из Рима по Остийской дороге и обезглавили под пинией на Лаврентийской дороге, в месте, которое носит название Аква Сальвиа.
На следующее утро я отправился осмотреть гробницу святого Павла, человека, по чьим стопам я прошествовал через весь античный мир.
Стояло раннее утро. Рим еще не успел проснуться. Солнце уже поднялось и отбрасывало причудливые тени под застывшими в безмолвии деревьями. Мне подумалось, что это самое чудесное время в суточном ритме Рима. Из близлежащих деревень на телегах, запряженных мулами и белыми быками, подвозили бочки с вином. В городе стояла такая тишина, что можно было расслышать шум фонтанов. Воздух полнился шелестом падающих струй, которые изливались — из раскрытой пасти льва и дельфина, из объятий наяды и тритона — и падали в мраморные бассейны.
Совсем скоро зазвонят колокола к ранней мессе. Сонные ризничие выглянут на улицу и начнут перестилать коврики возле церковных дверей. По улице потянется тонкий запах ладана. Так все и произошло. И, пока слушал римские колокола, я думал о Листре, Дервии и Иконии, лежащих на далеких взгорьях Малой Азии, и о Филиппах, просыпающихся под скупым солнцем Македонии. Я думал о древнем Коринфе, мертвом городе на равнине меж двух морей.
Бога поминали во всех местах, но сейчас — по прошествии столетий — они погрузились в тишину, и нам остается лишь вспоминать их историю. Мне пришла мысль, что эти церкви продолжают жить в звуке римских колоколов. Я подумал, что церковные колокола Рима звучат не только для римлян, но и для галатов, ефесян, колоссян, филиппийцев и коринфян — всех тех, чьи собственные колокола давно умолкли. Ибо в колоколах Рима, как и во всех христианских колоколах, продолжают звучать голоса святых Петра и Павла. И еще я подумал, как верно поступали средневековые мастера, которые присваивали своим творениям — отлитым колоколам — имена апостолов.
Очень скоро улицы Рима заполнились стройными колоннами семинаристов. Они следовали на занятия, как солдаты на параде: шеренгой по двое, над каждой парой зонтик. Я смотрел на этих молодых людей, многим из которых предстояло стать миссионерами, и думал: «Что бы сказал святой Павел, если бы увидел этих юных “солдат Христа” — наверняка похожих на Тимофея или Тита, — когда они вот так шествуют под утренним римским солнцем?»
Я пересек Тибр по мосту Сант-Анджело и направился в храм Святого Петра. Пробыл я там довольно долго, спускался в крипту и поднимался на крышу. Когда я снова вышел на улицу, Рим уже проснулся. Я решил найти те несколько мест в городе, которые связаны с памятью святого Павла.
Рим святого Павла располагается на глубине от тридцати до шестидесяти футов по отношению к современному уровню города. Подземные сокровища охраняют монахи, которые прячут ключи под сутанами и неохотно пропускают посетителей на каменную лестницу, ведущую вниз. Иногда ключи застревают в проржавевших замках. Но в конце концов двери склепов распахиваются, и вы ощущаете холодное затхлое дыхание подземелья. Держа свечу над головой, вы входите внутрь и окидываете взглядом помещение, которое долгие столетия не видело дневного света. Вы вдыхаете кладбищенский запах, вслушиваетесь в глубокую, непроницаемую тишину. Пламени свечи едва хватает, чтобы осветить вырубленный в скале склеп. Иногда на стене обнаруживается полустершаяся фреска: вы можете различить чью-то голову или руку. Монах начинает рассказывать историю этой крипты, но вы слушаете рассеянно. Ваши мысли то и дело устремляются в прошлое, когда это темное помещение было полно света и жизни; здесь звучали человеческие голоса, хлопали двери — мужчины и женщины входили и выходили, а в маленькие оконца лился дневной свет.
На виа Урбана у подножия Эсквилина стоит, наверное, самая древняя римская церковь — спрятанная в полуподвале Санта-Пуденциана. Внешне это вполне современное здание, если не считать очаровательной звонницы, которая датируется примерно девятым веком. Церковь неоднократно реставрировалась, но в полукуполе над главным престолом сохранилась невероятно древняя мозаика, относящаяся к концу третьего — началу четвертого столетия. Помимо своей «естественной уникальности», она заинтересовала меня тем, что там представлены самые ранние мозаичные портреты святых Петра и Павла. Мы видим Иисуса Христа, восседающего на троне, а по обеим сторонам от него расположились апостолы. Слева изображен Петр в плаще странника, а справа — Павел с манускриптом в руке. Оба апостола уже в зрелом возрасте, бородатые, а Павел вдобавок — не то чтобы лысый, но с изрядно поредевшей шевелюрой. Таким образом, фреска отражает традиционное представление об его внешности.