Похищение лебедя

И все же покачала головой, стоя у меня в кухне, и ее длинные волосы блеснули на свету. Решительный жест: нет. Тут был не столько отказ, сколько спокойное знание себя. Она как раз готовила нам завтрак, удивительно домашнее занятие. То был четвертый раз, когда она осталась — я еще мог сосчитать разы. Когда она уходила раньше меня в университетскую студию, или в аудиторию, или в кафе, где любила рисовать в дни, кода было меньше работы, я оставлял постель незастеленной и закрывал дверь в спальню, чтобы сохранить ее запах. Сейчас она выложила на тарелку четыре яйца с ветчиной и с ухмылкой поставила передо мной.

— Поехать с тобой во Францию не могу, но приготовить тебе разок яичницу — пожалуйста. Только ты ничего не думай.

Я налил кофе.

— Если бы ты поехала со мной во Францию, попробовала бы эти чудесные яйца вкрутую в маленьких чашечках, с хлебом и джемом, и кофе куда лучше моего.

— Мерси. Ответ тебе известен.

— Да. Но что ты будешь делать, когда я попрошу выйти за меня замуж, если даже слетать со мной во Францию не можешь?

Она застыла. Я говорил небрежно, словно не задумываясь, хотя думал об этом не первую неделю. Она крутила в руках вилку. Моя ошибка, запоздало понял я, приняла образ Роберта Оливера, стоявшего где-то за моей спиной. Не стоило спрашивать ее, что приковало ее взгляд, напоминать, что там никого нет, и что вместо знакомого ей Роберта теперь есть полусонный мужчина, растянувшийся на больничной кровати. Предлагал ли ей замужество Роберт хотя бы в шутку? Мне подумалось, что ответ записан морщинами у ее губ, в ее глазах, в линии упавших волос.

Она рассмеялась.

— Я уже зашла так далеко, доктор, что замуж мне ни к чему. — И удивила меня осведомленностью, какой я не ждал от человека ее поколения, процитировав строчку из Кол Портер: «Ведь мужья так скучны, от них столько хлопот».

— «Поцелуй меня, Кейт», — немедленно подхватил я, хлопнув ладонью по столу. — Все равно ты слишком молода, чтобы выйти замуж без позволения матери. А я не краду младенцев из колыбели, я не Гумберт Гумберт, я не…

Она рассмеялась и брызнула на меня апельсиновым соком.

— Не нужно льстить. — Она подобрала вилку и отрезала кусочек яичницы. — Когда тебе исполнится восемьдесят, дружок, я буду…

— Моложе, чем я теперь, а значит, совсем молодой, посмотри на меня! «Поцелуй же меня, Кейт!» — воскликнул я, и она рассмеялась уже более естественно и, обойдя стол, села ко мне на колени.

Но в комнате остался странный отзвук имени Кейт, жены Роберта. Мы оба промолчали, но услышали его. Может быть, чтобы заглушить его, Мэри крепко поцеловала меня. Тогда я отдал ей свой последний кусок ветчины, и так мы закончили завтрак: Мэри у меня на коленях, и мы отгоняем злых духов, обнимая друг друга.

Перед поездкой было много дел, и все утро перед отъездом в аэропорт я разбирал бумаги. В полдень зашел к Роберту и застал его в обычном молчании; я пока не собирался говорить ему, что намерен повидаться с Генри Робинсоном. Возможно, он заметит мое недельное отсутствие, но я с удовольствием предоставлял ему гадать, куда я подевался — ведь спрашивать он не станет.

Оставалось еще одно дело, и я вернулся в комнату Роберта в четыре часа, зная, что в это время он пишет на лужайке. Дверь, к моему облегчению, была открыта, так что я не чувствовал себя настоящим взломщиком, хоть пару раз и оглянулся через плечо. Я нашел письма на верхней полке в шкафу: аккуратная пачка. Приятно было снова взять в руки оригиналы, я как будто, сам не замечая, скучал по ним — пожелтевшая бумага, коричневые чернила, изящный почерк Беатрис. Очень может быть, Роберт всполошится, обнаружив пропажу, и наверняка догадается, кто их взял. Тут уж ничего не поделаешь. Я положил письма в портфель и поспешно вышел.

Мэри провела ту ночь у меня. Один раз я проснулся и увидел, что она тоже не спит, разглядывает меня в полутьме. Я тронул ладонью ее щеку.

— Что ты не спишь?

Она вздохнула и повернула голову, чтобы поцеловать мои пальцы.

— Я спала. Меня что-то разбудило. Потом я задумалась о тебе и о Франции.

Я притянул к себе ее шелковистую голову.

— Что?

— По-моему, я ревную.

— Я же тебя звал.

— Не в том дело. Я не хочу ехать. Но ты, можно сказать, собираешься встретиться с ней,верно?

— Не забывай, я не…

— Ты не Роберт. Знаю. Но ты не представляешь, как это было: жить с ними.

Я приподнялся на локте, чтобы заглянуть ей в лицо.

— О ком ты?

— О Роберте и Беатрис. — Ее голос звучал резко и четко, без сонной хрипотцы. — Думаю, я только психиатру и могу об этом рассказать.

— А я могу выслушать только от моей самой любимой. — Я уловил в темноте блеск ее зубов, поймал и поцеловал ее лицо. — Брось это, милая, и засыпай.

— Пожалуйста, дай ей умереть спокойно, бедняжке.

— Дам.

Она пристроилась лбом ко мне на плечо, а я раскинул ее волосы шалью по плечам, и она уснула. Теперь не спалось мне. Я думал о Роберте, который спит или не спит в Голденгрув, на кровати, которая чуть маловата для его массивного тела. Зачем он дважды ездил во Францию? Потому ли, что, как и я, задумался, кто написал «Леду»? Нашел ли он ответ? Может быть, это действительно был слишком смелый сюжет для женщины в католической стране в 1879-м. Если Роберт полагал, что это работа его Мисс Меланхолии, зачем он бросился на нее? Из ревности к лебедю или по каким-то невообразимым для меня причинам? Я подумал, не стоит ли встать, одеться, взять ключи от машины и съездить в Голденгрув? Я знал шифр сигнализации, мог войти. Я бы бесшумно дошел до комнаты Роберта, постучался в дверь, вошел бы и встряхнул его, разбудил. Спросонья, от неожиданности, он мог бы заговорить.

«Я пришел в музей с ножом. Я бросился на нее потому…»

Я снова уткнулся лицом в волосы Мэри и переждал, пока порыв прошел.

Глава 97

МАРЛОУ

Аэропорт Де Голль был шумнее, чем мне помнилось, и как-то больше и официальнее. Через три года, прилетев сюда на запоздалый медовый месяц, я увижу те же терминалы, очищенные полицией, и услышу с безопасного расстояния, из-за каких-то киосков, взрыв: они взорвут чемоданчик, оставленный бесхозным посреди одного из больших залов, эхо отзовется у нас в сердце. Но в 2000-м нервы были спокойнее, и я был один. Я взял такси до отеля, рекомендованного Зои: мой номер оказался немного усовершенствованной бетонной коробкой, единственное окно выходило во двор-колодец, постель была жесткой и скрипучей, зато он был в двух шагах от Лионского вокзала и на одной улочке с кафе, маркизы над окнами которого хозяин по утрам скатывал лебедкой. Я бросил сумки и впервые вышел перекусить: это было особенно приятно после полета. Кофе был горячий и крепкий, с молоком. Потом я вернулся в свой номер-коробку и, никакой кофеин не помешал мне проспать целый час. Когда я проснулся, день перевалил за середину: я, постанывая от удовольствия, вымылся под горячим душем, побрился и прогулялся по городу с карманным путеводителем.

Генри жил на Монмартре, но к нему я собирался только утром. Едва выйдя из отеля, я завидел на фоне неба купола собора Сакре-Кер. Эту достопримечательность я запомнил с первого приезда добрых двенадцать или тринадцать лет назад. Путеводитель напомнил, что прекрасный как сон белый собор был задуман как символ государственной власти после расстрела Парижской Коммуны. Впрочем, мне было не до осмотра достопримечательностей, хотелось просто побродить: я за остаток дня так и не раскрыл книгу, кроме одного раза, когда заблудился, зайдя слишком далеко по Сене, осматривая книжные развалы. День был сырой, где-то между холодным и теплым, временами пробивалось солнце и блестело на воде. Я пожалел, что так давно не бывал здесь, а ведь лететь от Вашингтона не так долго. На спуске к воде я постелил на гладкий камень расправленный носовой платок и присел зарисовать причаленную у другого берега баржу — ресторан, обставленный цветочными горшками.