Огненное прикосновение

– Мне постоянно все об этом твердили!

– Могу себе представить. Что вас побудило?

– Мой отец был врачом, и я увлеклась медициной с детства.

– Маленькие дочери большинства врачей играют в куклы, а не в медицину.

– Наверное. Папа говорил, что это началось, когда в пять летя упала со стога сена. Он перепугался, что я разбилась насмерть, говорил, что я не дышала. Он ударил меня в грудь кулаком, и сердце снова начало биться, по крайней мере, он всегда мне так говорил; теперь, когда я выросла, думаю, что я, вероятно, была просто оглушена. Как бы то ни было, тогда меня поразило, что он снова заставил биться мое сердце, и с тех пор я только и говорила, что стану доктором.

– Вы помните то падение?

– Несовсем. – Она неотрывно смотрела на огонь, за вороженно следя за колебаниями маленьких желтых язычков пламени, увенчанных еле заметными голубыми кончиками. – То, что я помню, больше похоже на сон о падении, чем на реальное падение. В этом сне я упала, но поднялась самостоятельно, и там было много света и людей, которые бежали ко мне. Я не помню того, о чем рассказывал папа. В конце концов, мне было всего пять лет. Что вы помните о том времени, когда вам было пять?

– Как мне надрали задницу за то, что я впустил в дом цыплят, – выпалил Рейф.

Энни улыбнулась, представив себе эту картину. Ее не шокировали его выражения: проработав в городе старателей так долго, она, как ей казалось, уже всего наслышалась.

– Сколько же было цыплят?

– В том возрасте я еще не очень хорошо считал, но мне казалось, что их много.

– У вас были братья и сестры?

– Один брат. Он умер во время войны. А у вас?

– Нет, я была единственным ребенком. Мама умерла, когда мне было два года, поэтому я совсем ее не помню, а папа так и не женился.

– Он был счастлив, что вы тоже захотели стать врачом?

Энни часто задавала себе этот вопрос.

– Не знаю. Думаю, он гордился, но одновременно и тревожился. Я не понимала почему, пока не поступила в медицинский колледж.

– Было трудно?

– Даже попасть в него было трудно! Я хотела учиться в Гарварде, но меня не приняли, потому что я женщина. В конце концов я поступила в медицинскую школу в Женеве, штат Нью-Йорк, туда, где Элизабет Блэкуел получила свой диплом.

– Кто такая Элизабет Блэкуел?

– Первая женщина-врач в Америке. Она получила диплом в 49-м, но за прошедшие с тех пор годы мало что изменилось. Учителя меня игнорировали, а другие студенты мне мешали. Они открыто обвиняли меня в том, что я всего лишь развратная женщина, поскольку ни одна порядочная женщи

– на не захочет видеть то, что видела я. Они говорили мне, что я должна выйти замуж, если кто-нибудь после этого захочет на мне жениться, и нарожать детей, как положено женщине. Я должна оставить медицину людям, достаточно умным, чтобы разбираться в ней, а именно – мужчинам. Я училась в одиночку и каждый день ела в одиночку, но я осталась.

Рейф посмотрел на ее худенькое, тонкое личико, озаренное светом очага, и увидел неистовое упорство в изгибе мягких губ. Да, она должна была остаться, даже перед лицом яростного противодействия. Он не понимал рвения, которое заставляло ее работать до изнеможения во имя медицины, но ее учителя и соученики, несомненно, недооценивали ее. Энни была единственной женщиной-врачом, которую он знал, но во время войны много больных и раненых мужчин умерло бы, если бы не женщины, добровольно работавшие в госпиталях и ухаживавшие за ними. Конечно же, черт возьми, эти женщины тоже видели много обнаженных мужчин, но никто из-за этого не думал о них плохо. Совсем наоборот.

– И вам не хотелось выйти замуж и иметь детей? Мне кажется, вы могли бы это сделать и все же быть врачом.

Она мимолетно улыбнулась ему, затем смущенно отвернулась к очагу.

– Я никогда по-настоящему не думала о замужестве. Все время уходило на то, чтобы стать врачом, чтобы научиться всему, чему только могу. Я хотела поехать в Англию.и учиться у доктора Листера, но мы не могли себе этого позволить, поэтому мне приходилось учиться везде, где только возможно.

Рейф слышал о докторе Листере, знаменитом английском хирурге, который произвел революцию в своей профессии, применив методы антисептики, что значительно снизило смертность от инфекций. Рейф слишком много насмотрелся на полевую хирургию, чтобы не понимать важности методов доктора Листера, и его собственный приступ лихорадки от инфицированной раны произвел на него серьезное впечатление.

– Ну, а что теперь? Вы выучились и стали прекрасным врачом. Теперь собираетесь искать мужа?

– О, не думаю. Не многие мужчины захотят иметь женой врача, и, кроме того, я уже слишком стара. Мне исполнится тридцать в следующий день рождения, так что я уже старая дева, а мужчины предпочитают женщин помоложе.

Рейф коротко рассмеялся.

– Поскольку мне тридцать четыре, двадцать девять не кажутся мне таким уж солидным возрастом.

Он не мог угадать ее возраст и был несколько удивлен тем, что она с такой легкостью открыла его, так как, судя по его опыту, женщины стремились уклониться от ответа на этот вопрос как только достигали двадцатилетнего возраста. Энни часто выглядела усталой и измученной, и не без причины, и тогда казалась старше своих лет, но в то же время ее кожа была такой мягкой и гладкой, как у младенца, а грудь высокой, как у молоденькой девушки. Мысль о ее груди заставила его неловко заерзать: он видел ее только сквозь сорочку и чувствовал себя обманутым, потому что ему не удалось ощутить ее в своих ладонях, увидеть цвет сосков и почувствовать их сладкий вкус.

– А вы когда-нибудь были женаты? – спросила Энни, и его мысли рывком вернулись к их беседе.

– Нет. Даже близко мысли не возникало. – Ему было двадцать четыре года, и он только начинал подумывать, что пора искать уюта семейной жизни, как началась война. В следующие четыре года партизанская война в Мосби ожесточила его, а после смерти отца зимой 64-го у него не осталось никого из членов семьи, и поэтому, когда война кончилась, он дрейфовал. Может быть, он в конце концов и обосновался где-нибудь, если бы не встретил Тенча Тилгмана в 67-м в Нью-Йорке. Бедняга Тенч, он не понимал, какую страшную тайну хранит, и это стоило ему жизни, но, по крайней мере, он умер, так и не узнав, как их предали.

Мрачность охватила Рейфа при воспоминании об этом, и он пытался подавить ее, чтобы не выплеснуть это дурное настроение на Энни.

– Пошли спать, – пробормотал он. Его неожиданно одолело нетерпение снова обнять ее, пусть даже во сне. Может быть, странная сладость ее прикосновения снимет его напряжение. Рейф встал и начал присыпать огонь золой.

Энни была поражена его резкостью, потому что ей нравилась их беседа, но послушно поднялась на ноги. Потом она вспомнила, что использовала одно из одеял в качестве одежды и теперь ей придется его снять. Она замерла, умоляюще глядя на него.

Обернувшись, он правильно понял выражение ее лица.

– Мне придется связать вас сегодня на ночь, – сказал он как можно мягче.

Она прижала к себе одеяло.

– Связать? – повторила Энни.

Рейф кивнул в сторону их влажной одежды, разложенной на полу хижины для окончательной просушки.

– Я не собираюсь спать на куче мокрой одежды. Раз я не могу убрать от вас ваши одеяния, мне придется не пустить вас к ним.

Вчера ночью она предлагала ему связать ее вместо того чтобы заставлять ее раздеться, а теперь, по-видимому, ей предстояло спать одновременно связанной и почти голой. Ее не так беспокоила мысль о том, что ее свяжут, как о том, что ей предстоит отдать одеяло. Конечно, на ней все еще была его рубашка, которая закрывала больше, чем ее собственная со-рочка прошлой ночью, но она остро ощущала под рубашкой свою наготу.

Рейф отвязал кусок веревки, которая удерживала одеяло у ее талии, и оно стало соскальзывать на пол. Энни схватилась было за него, потом, стиснув зубы, позволила ему упасть. Чем быстрее он ее свяжет, тем скорее она сможет лечь и натянуть на себя спасительное одеяло. С этой унизительной обнаженностью будет быстрее покончено, если она не будет сопротивляться.