Страница 37 из 43
— Что она плачет?
— Как же ей не плакать? Полна хата детей малых, а еды небось никакой. У всех праздник, а Федоре разговеться нечем.
— Где изба ее?
— Возле колодца, вестимо! — удивилась Васиным вопросам Анюта. — Я уже говорила про нее Петру, обещал просить мир, чтоб хлебом поле ее засеяли.
Говорила Анюта шепотом, глядя перед собой, а покосилась на Васю — Васи-то и нет.
Емельян в этом году разговлялся как барин. Жег свечи — у других-то лучина. Пирогов разных испекли две дюжины. Выставили жареных индеек, соленья, настойки, потроха, студень. И конечно, крашеные яйца, пасху и такой кулич — десяти дворам не съесть.
Жена Емельяна сказала молитву. И все пошли целоваться друг с другом. За столом были девицы, теперь уже невесты, хозяин с хозяйкой, главные мастера гончарного дела.
Обиды были прощены. Верилось — начинается жизнь заново: без злого сердца, без обмана, без рукоприкладства.
Поцеловались, сели за стол, съели по кусочку освященного кулича. И тут дверь в горницу отворилась и вошел Вася Дубовая Голова.
— Христос воскресе! — сказал он сидящим.
— Воистину воскрес! — ответил Емельян, вглядываясь в лицо незваного гостя. — Чего тебе, Петра-сеятеля работник?
— А вот его! — и Вася указал на стол.
Емельян мигнул мастерам, но Вася подошел к столу, огромному, дубовому, и поднял его. Поднял и поставил.
— Ох! — сказала Емельянова жена, и наступила та самая тишина, которую называют гробовой.
— Мне нужна еда и свечи! — пояснил Вася. — А больше ничего.
— Принесите свечей! — попросила хозяйка.
А Вася уже связывал узлом скатерть со всем, что стояло на ней, Завалил узел за спину и сказал на прощанье:
— И не бегайте за мной! А то Кудеяру пожалуюсь. Я не Петру служу, а Кудеяру.
Федора мимо избы своей прошла. Поглядела на окошко яркое — и дальше. А потом опамятовалась, влетела в избу — не пожар ли? — а там пир горой. Свечи горят, скатерть на столе, и еды видимо-невидимо, Покатились у Федоры слезы пуще прежнего: от испуга, от радости — не поймешь.
А Вася усадил ее за стол, поставил перед ней индейку, дал в руки яичко красное и говорит:
— Давай-ка стукнемся!
А когда похристосовались, Вася и сказанул:
— Я все невесту себе искал, да не нашел. Дураковат, говорят. А по мне я ничего. Дети твои меня полюбили. Вот я и решил вместе с вами жить. Беру тебя в жены, а ты меня возьмешь?
— Бери! — в один голос закричали ребята.
А Федора в память прийти не может, что за чудо: то ли сон, то ли явь?
И раздался звон подков на улице. Дверь распахнулась, и в избу вошла разбойница Варвара.
Федора руками всплеснула.
— Маланья, ты?
— Варварой меня зовут.
— Обозналась, матушка, прости.
Вася машет из-за стола.
— Садись, Варвара! Я тут сватаюсь.
— Вот и молодец! — сказала атаманша. — Ну, будь здоров! Расти детишек!
— Куда же ты? — удивился Вася. — Приходила-то зачем?
— Была нужда, да, на твое счастье глядя, вся вышла.
Уж за порог, а Вася ее за платье поймал.
— С Кудеяром чего стряслось? Говори!
Посмотрела Варвара парню в глаза.
— А еще дураком тебя называют… На цепи сидит Кудеяр.
— Да я их! — Повернулся к ребятам, к Федоре. — Ждите меня! Вызволю Кудеяра и приду к вам. Насовсем приду.
Глава 2
Солнышко в небе играет, и яркое и нежаркое. Ветер по земле ходит нехолодный. Птицы весне радуются, люда подобрели, разговевшись: Пасха.
Загремел засов. Страж принес Кудеяру кусок творожной пасхи да пару яичек крашеных. И все от себя. От монахов ковш воды и сухарь. Ради праздника цепи снял.
Потому и пожалел стража Кудеяр. Лезвие кровью не обагрил. Ударил по затылку рукояткой. Привалил к стене, посадил на цепь. Кольчужку с Кудеяра снять не успели, а ряса была изодрана в клочья. Пришлось со стража кафтан стянуть.
В подземелье было сыро, тихо. Над дверью темницы горели два факела. Кудеяр пошел подземельем, но за поворотом тьма, и ход раздваивался. Вернулся за факелами, заглянул в свою темницу. Страж сидел, обхватив голову руками.
— Куда ведут ходы? — спросил Кудеяр, прикасаясь бердышом к шее тюремщика.
— А пошел ты! — заорал он. — Я тебе яичек освященных принес, пасху, а ты вон как меня отблагодарил?!
Кудеяр понял, что этот человек и вправду ничего не скажет, обиделся!
Отряд разбойников затаился в лесу возле монастыря. Выжидали. Наконец монастырский колокол позвал монахов и гостей на праздничную трапезу.
— Пора, — сказала Варвара. — Собирайся, Вася.
— Пора так пора, — откликнулся богатырь.
— Ждите нас перед заходом. Не вернемся — ночью перелезайте через стену.
Вася взвалил на плечи огромный мешок, Варвара закрыла лицо черным, расшитым бисером покрывалом, и они отправились в монастырь.
Рыкнул Вася охране у ворот, а старался, как велено было, шепотом говорить:
— Боярыня Морозова к отцу Паисию за благословением!
— Какая такая боярыня Морозова, уж не та ли…
И замолк страж, почуяв в руке серебро.
— Боярыня Морозова к отцу Паисию за благословением! — прохрипел Вася в лицо монаху, открывшему дверь настоятельских палат.
Варвара сунула монаху ефимок.
— Проводи нас к игумену. У меня есть приношение, — она кивнула на мешок.
Монах, изумившись, — виданное ли дело, знаменитая боярыня пожаловала, — проводил гостей в келью игумена. Паисий по случаю праздника обедал с братией. Услышав о приходе боярыни Морозовой, поспешил в келью.
— Это тебе, — сказал Вася, бросив в ноги игумену мешок.
Паисий, увидав парня, который крутился возле мнимого Нифона Саккаса, отпрянул было, но Вася трахнул кулаком служку, и Варвара направила на игумена пистолет.
Кляп в глотку, тряпки из мешка долой, и как стоял Паисий, так на него, стоящего, и напялил Вася свой мешок. Мигом перевернул, завязал, и пошла странница со странником из монастыря вон.
Стража у ворот на мешок покосилась: шевельнулся будто бы. Но как вслух такое скажешь? Начальник тут же дыхнуть заставит. А как дыхнешь, так и отправишься на хлеб-воду.
Спросили все же:
— Чего так быстро назад?
— Святой отец велел завтра к нему пожаловать. Сегодня гостей не может оставить, — ответила Варвара.
Правый ход вел в монастырь. Кудеяр понял это и пошел по левому. Своды низкие, мокрые, ход узкий, едва боком протиснешься.
Долго шел, так долго, что хотел было назад вернуться. Один факел сгорел, другой на исходе. И вдруг тупик. Посветил на потолок. А на потолке среди кирпичей камень. Нажал на него — шатается. Смотрит — две ступеньки в стене. Поднялся, надавил на камень плечом, он из гнезда вышел и отвалился.
Пахнуло лесным воздухом, солнце в глаза ударило. Зажмурился.
— Господи, весна!
Защемило сердце у Кудеяра. Вытащил ноги из монастырского тайника, встал на зеленеющую землю. Тайник выходил к реке. Видно, был он сделан на случай осады.
Пошел Кудеяр по лесу, а потом привалился спиной к березе и замер. Он стоял один в лесу и был никто: не Кудеяр, не Георгий, не разбойник, не драгоман, не крестьянский сын. Показался он себе деревом. Зима на белом свете кончилась. Шумел вершинами влажный ветер. И в его ветвях шумел. Бежали, текли, лились, гудели соки. И в нем лилась и гудела быстротечная жизнь. Лопались почки, и его почки лопнули.
Весна! Клики птиц над водами, над весями, над бором. И в его деревянном горле клокотала песня, и знал он: просверлит песня в нем дырочку и пронзит ночь соловьями.
Отощавший за зиму барсучок, заспанный, ножки подламываются, хлюпая носом, потрусил в чашу — отъедаться.
Большие птицы, вытягиваясь шеями, выкрикивая радостное, пошли за реку и сели на болото.
Вспомнил Анюту Кудеяр. И в первый раз не позавидовал птицам. Хорошо ли иметь два родных дома, один за морем, другой здесь? Хорошо ли иметь две весны в году? Птицам, может, и хорошо, а человеку нужна одна весна!