Разбойник Кудеяр

Спросил:

— Зовут как?

— Анюта.

— Не пустишь ли переночевать меня с товарищем?

— Не хозяйка я, да заходи: хозяин никого еще не гнал.

— Кони у нас.

— Заводите во двор.

Вышел в сенцы сеятель Петр.

— Кто это, Анюта?

— Путники. Ночлега просят.

— Пусти.

— Да я уж пустила. Ночь ведь.

Огня в доме не зажигали. Указал хозяин угол пришельцам, принесла им Анюта тулуп на подстилку. И уснули все. Все, да не все. Не сомкнет Анюта глаз, и Кудеяр тоже. Встал он наконец, пошел во двор коню овса дать, и Анюта, сама не зная, по какой такой смелости, за ним пошла.

— А тебя как зовут? — спросила.

Приезжий смутился будто. Говорит:

— Всегда я имя свое произносил с гордостью, а теперь вот не смею.

— Али оно у тебя постыдное? Али уж такое страшное, как у Антихриста?

Еще больше смутился Кудеяр, а девушка опустила руки, но слова говорит такие смелые, что у самой же голова кругом.

— Кто бы ты ни был, ты — судьба моя. Снилось мне: конь копытом о порог постучал. Значит, пришло мне время в путь собираться. Конь во сне был точь-в-точь как твой.

— Кудеяром зовут меня!

Вскрикнула Анюта, но не убежала, посмотрела в его черные глаза.

— Вот кто — судьба моя!

Поднял ее Кудеяр на руки и поцеловал.

Утром сеятель Петр спросил Кудеяра:

— Далеко ли вы путь держите?

Кудеяр, глядя Петру на клейменый лоб, ответил:

— Я приехал просить руки твоей приемной дочери.

Петр и бровью не повел, спросил:

— Кто же ты?

— Не могу я тебе открыться теперь, — ответил Кудеяр, — но позволь мне приехать женихом после Пасхи.

Нахмурился Петр-сеятель, услыхав слова Кудеяра. И тот ему опять сказал:

— Потому не открываюсь, что есть у меня дело тайное. А в знак того, что слова мои не пустые, прошу тебя, оставь в доме своем моего товарища. Будет он исполнять любую работу, какую ты ему прикажешь. И коней оставь на своем дворе. Товарищ мой о них позаботится. А за постой возьми кошелек.

Кошелек Петр взял, положил за образа.

— Мне твоего не надо. Ты на лоб мой глядишь, а грамота на моем лбу фальшивая. Возьму из кошелька столько, сколько стоит корм лошадям. И хоть не по душе мне тайные люди — не прогоню тебя. Коль Анюта признала в тебе доброго человека, так оно и есть. Анюта сердцем не ошибается.

Поклонился Кудеяр Петру и, ни с кем не прощаясь, ушел из дома. С Анютой у него договорено было: встретиться в среду ночью у Веселого ключа.

Часть 9

Руки кренделями

Глава 1

— От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Ворота монастыря распахнулись.

— От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Растворились двери монашеской обители.

— От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Тяжелая дверь огромной кельи игумена Паисия разверзла створы.

Во славу великого праздника Вербного воскресенья, в честь высокого гостя в келье затеялся величавый пир. При множестве свечей, под строгими взорами святых, глядевших на пирующих со стен и с иконостаса, ели и пили. Пить постом грех, но ради гостя чего не сделаешь. Гость грек, а восточная церковь пить вина постом не запрещает, вино в южных странах, где в обилии виноград, пьют вместо воды. Пили из позолоченных кубков. Внесли два метровых глиняных блюда, одно с осетром, другое с белугой. Рыбку в Великий пост разрешается кушать только раз, в Вербное воскресенье. Зато уж и ели!

Глядя на обильный чудодейственно стол, Нифон Саккас сказал Паисию:

— «Не будем просить житейского у Господа нашего. Да он и не ожидает от нас напоминания. А хотя бы мы и прощали, сам все дарует потребное нам».

— Какие прекрасные слова! — воскликнул Паисий, льстя гостю.

— Да, — сказал тот, — Иоанн Златоуст восхищал словом людей Антиохии и Константинополя так же, как восхищает нас.

Паисий слегка побуровел, и Нифон Саккас понял: игумен в книжностях не силен, однако гордыни ему не занимать. Воцарилось тягостное молчание, и, чтобы поправить дело, Нифон Саккас сказал:

— Я вижу среди икон твоих, благочестивый авва Паисий, замечательную икону Трех Святителей. Мне вспоминается рассказ из жития Василия Великого о том, как Василий спорил с арианами.

— Помню! Помню! — закричал радостно Паисий. — Василий уговорился с арианами запереть на три дня церковь. Ариане молились, но запоры не спали с дверей. Тогда пришел Василий с православными, попросил воскликнуть от всего сердца всех: «Господи, помилуй!» И когда воскликнули, случилось землетрясение, и двери распахнулись.

— Авва Паисий! — воскликнул Нифон Саккас. — Ты великий книжник и знаток церкви, но я вспомнил этот рассказ потому, что мне, как тем православным, что были с Василием, хочется воскликнуть, глядя на гостеприимство твое и радушие: «Господи, помилуй пастыря и овец его за то, что в праздник они празднуют, а в будни ведут подвижнический образ жизни!»

Приспешники Паисия, дослушав витиеватую речь хитрого грека, заулыбались и проворно наполнили свои чаши вином.

На другой день после заутрени Нифона Саккаса повели в хранилище книг.

Еще в церкви он приметил Руки Кренделями. Тот все вертелся вокруг да около, в сомнение пришел «греческий монах», но под конец службы Руки Кренделями исхитрился пробраться к Нифону через толпу влиятельных монахов и, чмокая в ручку, успел шепнуть:

— Возьми меня в услужение. Не пожалеешь.

Нифон Саккас удивился, но вида не подал. Сразу после службы он попросил Паисия:

— Авва, наступила Страстная неделя — великая неделя беззаветного служения Богу нашему. Не хочу я занимать святых отцов твоей обители столь малым делом, как просмотр книг, не хочу отрывать их от молитв и раздумий. Пошли со мной человека, если на то будет милость твоя, который не столько бы прислуживал мне, ибо я привык обходиться во всем своими силами, но который хорошо бы знал монастырские окрестности и был бы моим путеводителем.

— Отец мой, я охотно исполню твое желание.

Паисий оглянулся на окружающих, а Нифон поспешно показал на Руки Кренделями:

— Вот этот убогий муж, не облаченный в рясу, годился бы, тем более что он выказал расположение ко мне.

— Ну что ж, — согласился Паисий, хотя и был, кажется, смущен. — Этот раб Божий давно кормится подаянием тех, кто посещает наш монастырь. Он знает окрестности…

Нифон Саккас поклонился Паисию, и они разошлись.

Ключарь провел «греческого монаха» и Руки Кренделями в ризницу, где хранились книги, и оставил их.

Руки Кренделями приложил палец к губам и слушал затихающие шаги ключаря. Потом подбежал к двери, приоткрыл ее, выглянул и, успокоившись, приблизился к Нифону.

— Здесь, — он показал на три сундука с книгами, — все верные. Греховодные не здесь.

— Откуда ты знаешь? — удивился такому обороту дела «монах». — И почему ты рассказываешь об этом?

— Потому что ты приехал от самого Никона. Потому что наш монастырь погряз в грехах! Потому что я ненавижу Паисия!

— Как ты можешь ненавидеть монастырь, который кормит тебя?

— Монастырь меня кормит! — рассмеялся Руки Кренделями. — Это я его кормлю.

— Опомнись! Чем ты можешь помочь монастырю?

Руки Кренделями горестно прижал к груди свои кукольные ручки.

— Вот чем! Вот этими искалеченными руками. Мне подают больше всех! А все нищие отдают мне три четверти подаяния! Эти деньги идут монастырю! Не все! Мы умеем прятать копеечку. Прятать! И беречь! Но кто мне подарил эти руки? Он!

— Кто?

— Монастырь.

— Не клевещи!

— Не клевещу. Мне открылась перед смертью Карга, старушка-побирушка. Это она крала для монастыря детей, а в монастыре их калечили. Я — последыш черного дела! — Руки Кренделями сидел на полу, опустив голову, и слезы дрожали на его длинных ресницах. — Монастырь был в запустении в Смуту, и в нем поселились странницы-богомолки, и среди них беглая монахиня прозвищем Карга. Говорили, что в молодые годы, когда монастырь был женским, она жила здесь в наперстницах у самой игуменьи Хионии, а на красоту лица ее приезжали смотреть из Рязани и Пронска.