Зенитчик-2

— Скорее всего, — согласился лейтенант, — но и на такой калоше можно воевать.

— Можно, — не стал спорить я, — но на эсминце все же лучше. А еще лучше на крейсере. Только где его взять?

Лейтенант только вздохнул.

Женщина оказалась моей землячкой, ленинградкой. Когда я сдуру ляпнул «Ну как там?», она разрыдалась. Пришлось нам с Андреем ее успокаивать, внезапно она заговорила, выкладывая незнакомым попутчикам свою историю. Выяснилось, что она с маленькой дочерью и свекровью пережила самую страшную блокадную зиму. Выжили только благодаря брату мужа — военному, полк которого стоял в Красных казармах. Раз в неделю он приходил к ним, преодолев пешком шесть километров, приносил что-нибудь сэкономленное от своего командирского пайка. Все, что можно было съесть — съели, все, что имело хоть какую-то ценность — обменяли на еду. Но выжили, а многие из соседей — нет.

— Я ведь за месяц до войны с Кушелевского хлебозавода уволилась, — все сокрушалась она. — Весной совсем плохо стало — их часть на фронт отправили, он только один раз и смог вырваться, принес лошадиную кость с остатками мяса. Совсем уже умирали, но тут нас эвакуировали. Везли в машинах, лед трещит, вода до самого кузова доходит…

Женщина опять разрыдалась. Несколько человек умерли во время дороги через озеро, буквально чуть-чуть не дотянув до большой земли, где их ждали тепло и пища. Эвакуированных блокадников расселили тут же — в деревнях Ленинградской области. Ей повезло — она устроилась работать на молокозавод. Работникам разрешали забирать так называемый «обрат» — остатки молочного сырья после производства сливочного масла, на нем и держались. За лето окрепли и набрались сил, вот женщина и рискнула навестить мужа, строящего Северную железную дорогу в направлении на Воркуту. Я думал, что он там по договору работает, оказалось, по приговору.

— Муж у меня каэровец, — призналась она.

— Это кто? — заинтересовался лейтенант.

— Контрреволюционер. Статья пятьдесят восемь десять, десять лет и дали в тридцать седьмом.

На момент ареста ее муж проходил службу в Красной армии. Часть его дислоцировалась в КаУРе, буквально в полутора десятках километров от дома. Два раза в месяц он получал увольнение и мог бывать с семьей. До конца службы оставалось уже меньше полугода, да где-то что-то не то ляпнул, кто-то донес, и закрутилось. Жена у него была тогда на восьмом месяце беременности, дочка родилась уже после приговора. А она его ждет и на свидание едет, думает, что через пять с половиной лет отпустят. Наивная. Почти все в сорок седьмом будут осуждены повторно и выйдут из лагерей очень нескоро. А тем, кто выйдет, проживание разрешат только за сто первым километром.

Между тем поезд не торопясь пробирался на север, подолгу стоял на станциях и полустанках, ожидая прохождения встречных эшелонов. На станциях мы мокли и бегали за кипятком, постоянно оглядываясь — боялись отстать от поезда. Морженга, Вожега, Коноша. В Коноше мы помогли женщине выбраться из вагона, дальше наши пути расходились. Ей на Воркутинское направление, а наш эшелон шел до самого Архангельска.

На станцию Бакарица наш эшелон прибыл утром, и мы, замерзшие и промокшие, покинули, наконец, наше столь некомфортабельное пристанище. Станция располагалась на левом берегу Двины выше самого Архангельска. Здесь же находился и крупный порт, принимавший грузы, поступающие в СССР по ленд-лизу. Сначала мы долго шли по путям, ныряли под вагоны, перелазили через тормозные площадки. Справа тянулись какие-то бесконечные заборы, пакгаузы, станционные здания. Несколько раз мимо нас, обдавая паром и закладывая уши гудками, проезжали маневровые паровозы, толкающие или тянущие вагоны. Станция и порт жили своей жизнью круглосуточно.

В город переправились на древнем пароходике. Меня поразила мощная ширь реки, заставленная длинным рядом судов, ждущих разгрузки, и испещренная большим количеством речной мелочи, снующей вдоль и поперек русла. На правом берегу наши с лейтенантом пути разошлись, он направился в штаб Беломорской военной флотилии.

— Удачи тебе, лейтенант, — пожелал я ему на прощание.

Моя же задача была намного сложнее: отыскать в незнакомом, к тому же совсем немаленьком, городе женщину по одному только имени и отчеству. Решить эту задачу самостоятельно я не надеялся, поэтому попытался прибегнуть к помощи официальных органов. Выяснив у первого встречного адрес городского отдела милиции, я направился прямиком туда. Если Вера Мефодьевна воспользовалась моим советом и приехала сюда, то непременно должна была зарегистрироваться по новому адресу. Шел осторожно — в городе полно военных, штаб округа находится здесь же, на патруль можно нарваться в любой момент. Город в основном деревянный одно- и двухэтажный.

В милиции, после того как меня пофутболили по кабинетам, я пристал к ведавшему паспортными столами капитану. Того хватило минут на десять.

— Ну как я тебе ее найду? Фамилии нет, год рождения только приблизительно. Ты представляешь, какое после начала войны перемещение людей произошло?

— Представляю, товарищ капитан, потому и прошу — помогите.

— Ну как ты мог фамилию забыть? Имя помнишь, отчество помнишь, имена детей тоже помнишь. А фамилию забыл?

— Забыл, товарищ капитан. Контузия. У меня и справка есть.

— Да видел я уже твою справку! Хорошо, жди.

Капитан начал обзванивать районные отделы. Судя по его разговорам, перспектива поиска гражданки по таким данным у его подчиненных восторга не вызвала. Однако часа через два результат появился. Капитан, разговаривая по телефону, что-то писал на клочке бумаги, потом протянул его мне.

— Вот. Смирнова Вера Мефодьевна, пятнадцатого года рождения. Сын Александр тридцать шестого и дочь Людмила тридцать девятого. Она?

— Она, товарищ капитан! Точно она.

— Ну, тогда иди. Адрес там есть.

Пользуясь капитанскими подсказками, я минут через двадцать оказался на улице, застроенной небольшими двухэтажными домами. Стуча каблуками по деревянному тротуару, я уже продумывал, как провести разговор с Верой, но тут в домах возник разрыв. В этом месте большая воронка практически поглотила один из домов, от второго осталась только часть обугленной стены. Я еще раз сверился с адресом на бумажке, и сердце ухнуло вниз. От нужного мне дома осталась только часть фундамента. Сойдя с тротуара, я приблизился к воронке. Относительно свежая, от одного до трех месяцев. Края еще не успели оплыть, на дне стоит грязная вода. Тут я споткнулся и чуть не упал. Не поленился, выковырял из земли предмет, о который споткнулся. С трудом узнал в этой железяке стабилизатор немецкой авиабомбы. Судя по размерам воронки — пятисотка. У тех, кто находился в доме, шансов на спасение не было.

Неужели все? Или могли спастись? Может, в этот момент они находились за пределами дома? Обратный путь я проделал в два раза быстрее. Выслушав меня, капитан опять взялся за телефонную трубку. На этот раз поиск закончился минут через десять.

— Никто не выжил. Двух месяцев не прошло, не успели документы переоформить, на живых времени не хватает.

— И никакой надежды?

Капитан отрицательно покачал головой.

— Трупов их никто, конечно, не видел, но они были в доме, все трое, это точно. И не только они…

Прочь отсюда! Судьба словно издевалась надо мной второй раз отнимая у меня надежду, найти, предупредить, как-то помочь. Они избежали ужасов первой блокадной зимы, но остановить немецкую фугаску было не в моих силах, как и снаряд, оборвавший Сашкину жизнь. Все напрасно, все зря. На душу давило осознание собственного бессилия. Я — песчинка, гонимая ветром судьбы, полный ноль, который ничего не решает и ничего не может. Ноги сами несли меня в направлении пристани, здесь меня больше ничего не держало. И не только в городе, но и в СССР середины осени сорок второго. Кто здесь меня помнит? Петрович, Дементьев, Рамиль, Катерина. Все? Ну, может, еще Филаткин. Кто я для них? Враг народа, шпион и диверсант. Они в это не верят? Пусть так, в любом случае, встреча с ними ничем хорошим закончиться не может, ни для них, ни для меня. А потому — прочь, быстрее прочь отсюда.