Василий III

И вновь сильный удар в живот. Закружилась голова.

— Вспомнил?

— Пока я жив, ты не услышишь, зачем я приходил к Михаилу Львовичу.

— Ха-ха! Да мы из тебя такое сделаем, что тебе самому жить на белом свете не захочется. Эй, Кузьма, подай мне клещи, я у этого красавца нос откушу.

Полуобнажённый Кузьма сунул в печь клещи с длинными рукоятками, а когда концы их раскалились добела, подал человеку в чёрном. Тот медленно стал приближать клещи к лицу Владимира.

— Ну так ты скажешь, сволочь, зачем приходил к Глинскому?

— Сам сволочь! И тебе, сволочи, никогда не доведётся услышать, зачем я приходил к Глинскому.

— Стой, Савелий! — прозвучал в подвале громкий голос. И в самый раз: кат почти ухватил раскалёнными клещами нос княжича. — Ступай прочь! Эдак вы тут всех русских красавцев перекалечите. Некому будет плодить настоящих воинов.

Писарь угодливо захихикал. Савелий, скрипнув зубами, швырнул клещи на приступок печи. Громко хлопнула за ним дверь.

— Экий ты ладный, парень. — Овчина острым ножом перерезал ремни, удерживавшие руки и ноги Владимира — Ведаешь, кто я?

— Ведаю. Иван Фёдорович Овчина ты, конюший.

— Вот и хорошо. Я тебя тоже знаю, Владимир Воротынский. Напрасно тут Савелий допытывался, зачем ты явился к Глинскому, мне и без того всё ведомо. Смотри мне в глаза! Мужик ведь, а не баба! Глинский вкупе с братьями Бельскими, князем Трубецким и твоим отцом замыслил убить меня. Так? Гляди мне в глаза!

— Да.

— И ты единомыслен с ними?

— Да.

— А скажи, Владимир, разве я сделал тебе нечто плохое, что ты готов прикончить меня?

— Нет.

— Так, может, отцу твоему, князю Ивану Михайловичу Воротынскому — славному русскому воину, я чем-то навредил?

— Нет.

— Так за что же вы хотите лишить меня живота? Владимир густо покраснел.

— Смотри мне в глаза!

— Про тебя многие говорят плохо, потому что… ну в общем, из-за великой княгини…

— Скажи, Владимир, у тебя есть девушка? Юный князь смутился ещё больше.

— Есть.

— И ты любишь её?

— Люблю.

— А ежели на твою девушку насильники нападут, ты домой убежишь?

Владимир сжал кулаки, в глазах его плеснулось негодование.

— Нет! Умру, а Ксюшу в обиду не дам!

— Молодец! Так и должно быть. Для того и мужик, чтобы слабую бабу защищать. Вот и я, Владимир, люблю великую княгиню, как ты свою Ксюшу. Кстати, — конюший лукаво улыбнулся, — это какая же Ксюша-то, уж не Ивана ли Васильевича Ляцкого дочка?

Лицо княжича словно огнём опалило.

— Видел её, знатная девица. Всем взяла: и статью, и на лицо хоть куда. Да не о ней сейчас речь… Великая княгиня тоже меня любит. Так ведь не в любви только дело. Поклялся я крепить дело юного великого князя и его матери, защищать их от происков ворогов. Что же в этом плохого? И ежели вы, дружки Михаила Львовича Глинского, удумали убить меня, то тем самым вы взялись порушить дело великого князя. Вот почему ты здесь оказался. Потому как замыслил противозаконное дело. Неясно мне, ты-то как стал дружком Глинского и братьев Бельских? Ты — русский человек, а они пришлые люди, вот их и мотает ветром в разные стороны: то туда, то сюда. Ведомо ли тебе, что Ивана Бельского покойный Василий Иванович в темнице держал?

— Ведомо. — Владимир внимательно слушал конюшего.

— А за что? За то, что в ратном деле нерадив был, с татарами сговор имел, чем Русской земле немалый ущерб нанёс. Михаил Глинский тоже ведь немало лет в темнице скучал. И всё из-за неукротимой, гордыни. Человек он видный, знающий, свет повидавший, в ратном деле преуспевший. И потому литовский великий князь Александр души в нём не чаял, полгосударства ему в управление отдал. А тому всё мало. После смерти Александра очень хотелось Михаилу Львовичу занять его место, да паны радные, видя чрезмерное честолюбие князя, избрали великим князем Жигимонта. И тогда обиженный Глинский ударил челом Василию Ивановичу, чтобы тот взял его под свою руку. Только ведь Русь — не Литва. И городов и людей здесь поболе. Потускнела на Руси звезда Михаила Львовича, и тотчас же он в бега ударился, назад в Литву восхотел. Ему всё равно кому служить — в Литве или на Руси, — лишь бы власти поболе иметь. Исконно русскому человеку поступать так непристойно. Вот ты и помысли: кого в дружки себе взял. А теперь скажи: явились вы в Коломну и узнали, что Дмитрий Фёдорович Бельский гонца в Москву не снаряжал. Так?

— Да.

— И тогда пожелал Иван Бельский послать тебя в Москву к Михаилу Львовичу Глинскому.

— Да.

— Был ли в единомыслии с вами воевода Дмитрий Фёдорович Бельский?

— Нет.Иван Фёдорович не позвал его к себе для беседы.

— Намеривались ли князья, бывшие в сговоре с Глинским, возвратиться в Москву?

— Да.

— Ты грамоту передал Михаилу Львовичу или устно сказывал?

— Устно сказывал.

— И что же тебе ответил Михаил Львович?

— Ничего.

— Ничего?

— Спасибо сказал и велел спать идти.

— Никто не был во время вашей беседы в палате Михаила Львовича?

Владимир замешкался с ответом.

— Смотри мне в глаза! Кого призывал Михаил Львович?

— Слугу своего, какого-то Николая.

— И что велел ему?

— Велел сыскать ложного гонца.

— Ясно. Что ещё приказывал Глинский Николаю?

— Приказал послать гонца в Серпухов.

— К Семёну Бельскому?

— Да.

— Всё?

— Всё.

— Спасибо тебе, коли всё сказал без утайки. Ты провинился перед великим князем и потому будешь наказан малой казнью: поведут тебя по торгу и станут бить путами [172]. Отец же твой, Иван Бельский и Богдан Трубецкой будут посажены за сторожи. Они взрослые люди и ведали, что творят.

— Брата моего, Сашку, не наказывайте, он ни в чём не виновен.

— Молодец, что брата своего любишь и защищаешь. По молодости лет мы его прощаем. — Иван Овчина повернулся к писарю. — Пытать пытайте, а ломать людей не смейте!

На Исакия Малинника [173]Семён Бельский отправился во Владычин монастырь. Игумен — ветхий старичок с крючковатым носом и округлыми, словно птичьими, глазами на безбровом лице — встретил князя подобострастно: не каждый день в его обитель являются столь важные особы.

— Обитель нашу заложил сам митрополит Алексей. — Звонкий голос старца гулко звучал под сводами каменного собора. — Святой был человек, чудотворец. Он вельми много трудился над украшением земли Русской монастырями, собирал силы для одоления нехристей бусурманских…

После службы в соборе Введения во храм и трапезы Семён Бельский вышел на крыльцо. Порыв холодного ветра обдал его каплями дождя.

— На Исакия вихри — к крутой зиме, — произнёс игумен при виде пригнувшихся к земле деревьев.

— Спаси тебя Бог, святой отец. Молись за меня. — Князь сунул старцу увесистый кошелёк.

— Каждый день буду просить Господа Бога о даровании благодати рабу Божию Симеону. Каждый день…

Семён, тяжело опираясь на посох, сошёл с крыльца и медленно направился по дорожке, протоптанной среди сосен. Неожиданно из-за дерева выступил человек с протянутой рукой, гнусаво затянул:

— Подай милостыньку ради Христа…

Бельский сунул в протянутую руку мелкую монету и хотел было пройти мимо, но человек заступил ему дорогу.

— Спаси тебя Бог, боярин, за щедрость, позволь передать весточку от короля Сигизмунда.

Семён Фёдорович, приняв грамоту, поспешно спрятал её под одежду.

— Здоров ли Жигимонт?

— В здравии пребывает.

— Не велел ли он передать мне что-нибудь устно?

— Велел сказывать, что ждут тебя и Ивана Васильевича Ляцкого с нетерпением. Земли, тебе принадлежавшие, тебе же и возвращены будут. Когда ждать тебя?

— Придёшь ко мне под вечер. Мы с Иваном Ляцким дело это обмыслим и скажем тебе, как намерены поступить.

Человек кивнул и словно растворился среди деревьев. Бельский ускорил шаги. Выйдя из леса, увидел торопливо идущего навстречу Ляцкого.

— Что стряслось, Иван?