Страница 60 из 86
— Заманчивая перспектива — овладеть миром в этом склепе! Так что же ты помнишь, отец?
— Помню, что мне пора. Проводи меня к выходу. Когда в глаза ударил солнечный свет из колодца, Ыргл сказал:
— Я благодарен тебе, отец, за все, что ты сделал для меня. Но… я хочу знать: что будет с Форой?
— Она будет счастлива. Все, прощай же, сын мой! Меня ждут вожди.
Нгор уже взялся руками за лестницу и поставил ногу на первою ступеньку, однако Ыргл решительным жестом остановил его.
— Отец, где Фора?
— Обернись, — сказал Нгор.
Она стояла рядом и застенчиво улыбалась, женщина со смеющимися губами и печалью в широко распахнутых глазах. Скованная льдом душа Ыргла мгновенно потеплела.
— Ты здесь, моя орлица? Так ты сама решила остаться со мною в этом склепе?
Она молча склонила голову ему на плечо.
Веревочная лестница поползла вверх. Светлое око, глядевшее на них с неба, закрылось.
8
Лихо насвистывая “Шербурские зонтики”, Костя возвращался из маршрута. В предчувствии близкого обеда он уже высматривал внизу, среди камней, свою палатку — и гут обнаружил: бревно, перекинутое через речушку, исчезло. Это не испугало его — он знал неподалеку надежный брод, — скорее озадачило. Кто, кроме Пал Палыча, мог скинуть бревно? И зачем бы это понадобилось Пал Палычу?
Но еще больше озадачило его, когда чуть ниже бывшего мостика он обнаружил развалившегося на прибрежных камушках доктора исторических наук Павла Павловича Кондрашина. Старший коллега Кости преспокойно похрапывал на солнцепеке, и одна его нога болталась в воде.
Костя склонился над шефом и потряс его за плечо:
— Эй, профессор! Какого дьявола…
Пал Палыч, кряхтя, сел и уставился на Костю бессмысленными мутными глазами.
— Что… тут… происходит? — прохрипел он.
В нос шибанул уже подзабытый дух лихих студенческих застолий.
— Ах, вон оно что! Коньячок! Вы изволили употребить “НЗ”…
— Я сорвался с бревна, — с трудом выговорил шеф. — И, видно, угодил на камни. Плечо… ох!.. болит.
Он попытался встать. Это удалось не сразу.
— Помоги… шкуру снять.
Они осторожно, общими усилиями, стащили с пострадавшего меховую куртку, рубаху, майку. На плече и на спине профессора красовался обширный кровоподтек. Рана на плече прежде была, пожалуй, открытая, но уже успела затянуться и подсохнуть.
— Н-дэ, — усмехнулся Костя, — Ну вы и даете, профессор! Этому ушибу по крайней мере три дня. Если бы я не знал, что у нас в заначке всего одна бутылочка, решил бы, что вы тут постоянно прикладываетесь, пока я рыскаю по горам в поисках этого чертова гоминоида…
— Прекратите ваши неуместные шуточки! — взорвался Пал Палыч. — И помогите добраться до палатки. Меня… ноги не держат. Вот уж угораздило! Как еще не утонул…
К вечеру профессор почувствовал себя лучше. Проспавшись, он подкрепился супчиком из козлятины и закурил трубочку.
— Ты большой фантазер, Костя. Только фантазеру могло прийти в голову, что от человека, сорвавшегося с бревна, разит коньяком. И только фантазер мог высказать гипотезу, что данного человека, по сути, подвижника науки, — подпоили йети. Но я ценю вышеуказанное качество в молодом ученом и с удовольствием вознагражу тебя. Пусть это будет утешением за относительный неуспех нашей микроэкспедиции. Когда я лежал там, на берегу… мне приснился сон. Довольно явственный. Можешь смеяться сколько угодно, но я не сочиняю. Будто я нахожусь в пещере с высокими правильными сводами и слабым рассеянным светом. И вдруг надо мною склоняется… да, да, он самый — снежный человек! Шкура черная, голова заостренная, однако лицо и глаза нормальные, человечьи. И вливает мне в рот… ну чего ты ухмыляешься?.. что-то жгучее и горькое. А потом преспокойно сдирает с себя шкуру и становится под душ, под голубоватые струйки. Я его прекрасно запомнил, Костя: этакий былинный добрый молодец, олимпийский чемпион по баскетболу под два с половиной метра. Забавно?
— А дальше что?
— Дальше? Сплошная проза. Ты меня тормошишь и обвиняешь в том, будто я стащил “НЗ”. Нет, признайся, Костя, симптоматичный сон! Как говорится, с кем поведешься… Да, кстати! Ты убедился в полной сохранности твоего драгоценного коньяка.
— Убедился, убедился! — неохотно подтвердил Костя. — Но неужели вы, Пал Палыч, не допускаете мысли, что этот сон мог быть в некотором роде…
— Ах, в некотором роде! В некотором — допускаю. Я, дорогой мой Костя, даже существование реликтового гоминоида допускаю — в некотором роде. Например, в роде рабочей гипотезы. А еще лучше — в роде легенды.
— Но позвольте! Чем же тогда объяснить многочисленные свидетельства местных чабанов? А вопли в горах? А наши фотографии следов? А слепки, наконец?
— Ничто не просто в этом мире, мой мальчик!посочувствовал Пал Палыч. — Я и сам хотел бы верить твоему поэтическому мифу. Но о чем речь, ежели данное гипотетическое существо просто не в состоянии прокормиться здесь, в горах?!
— Бедная тупиковая ветвь! — вздохнул Костя. — Не сами ли мы загнали их в тупик?
— Напротив, мы постоянно протягиваем руку дружбы, как бы извлекая их из тьмы небытия. Да только никто что-то не хватается за эту спасительную руку. Хочешь еще серию доводов — в твою пользу, разумеется? А подстроенная ловушка на мосту? А пещера с голубым душем? А коньяк, которым, если тебя послушать, накачал меня “снежный парень”? А за три часа заживленная рана? Нет, мой юный друг, если каждое сомнительное лыко ставить в строку реликтовому гоминоиду, мы далеко уйдем! Все это, конечно, прекрасно вяжется между собою. Но… как бы это сказать… для сна. Или для фантастики. Но не для науки.
Наутро они покидали горы. Они уходили не оглядываясь. За спинами их морозно сутулился Восточный Саян, и на этот раз не отдавший тайны.
Геннадий Прашкевич
Ловля ветра, или Шпион против алхимиков
1
Молчание, Эл, прежде всего молчание. Нарушая молчание, ты подвергаешь опасности не просто самого себя, ты подвергаешь большой опасности наше общее дело.
Альберт Великий (“Таинство Великого деяния”) в устном пересказе доктора Хэссопа.
Чем дальше на запад, тем гласные шире и продолжительней. Пе-е-ендлтон, Ло-о-онгвыо, Бо-о-отхул… Тяни от души, никто не глянет на тебя как на идиота, бобровый штат осенен величием и ширью Каскадных гор.
Но Спрингз-6 не пришелся мне по душе. Вокзальчпк полупустой, поезда, стремительно проходящие мимо, старомодный салун, старомодный слишком уж откровенно. Разумеется, я и не ждал толчеи, всегда царящей на длинных перронах Пенсильвания-стейшн или на бурной линии Бруклин — Матхаттан в часы пик, все же Спрингз-6 превзошел все мои ожидания. Никто, похоже, не замечал моего появления, всем было наплевать на меня, и я преспокойно выспался в крошечном пансионате, конечно, на Бикон-стрит, (никак по другому аборигены Спрингз-6 назвать свою главную улицу не могли), прошелся по лавкам и магазинам (по всем параметрам они, разумеется, уступают самым мелким филиалам “Мейси”, “Стерн” или “Гимбелс”, но попробуй сказать такое бобрам из Спрингз-6) и даже посетил единственный музей города, посвященный огнестрельному оружию Там были очень неплохие экземпляры кольтов и венчестеров, но в состоянии почти безнадежном — зрелище весьма тоскливое. Но черт с ним, с этим зрелищем! Главное, никто ко мне не подошел. Ни на узких улочках, ни в магазинчиках, ни в музее, ни в пансионате — никто ко мне не подошел. А если я вдруг ловил на себе взгляд, это обязательно оказывался взгляд какого-нибудь вечного зеваки, которому все равно на кого глазеть — на меня или на президента.
К вечеру я уже был на железнодорожном вокзале.
Не вокзал, вокзальчик. Ночной поезд подходил около полуночи. На этом, собственно, моя работа кончалась. Я войду в вагон, проследую три перегона и выйду на Спрингз-6 (эти биверы, бобры, как называют жителей этого западного штата, похоже, не стремились к разнообразию), где найду автовокзал, а там машину, оставленную на мое имя Джеком Беррименом.