Страница 27 из 96
Русская былина может послужить примером того, что паратактический строй мог быть ценным источником особой речевой образности:
Тут выскочил Бурза-мурза, татарович:
Стар, горбат, наперед покляп,
Синь кафтан, голубой карман,
Говорил сам таково слово:
«Уж ты гой еси, Батый-царь сын Батыевич!
Умею я говорить русским языком, человеческим...[157]
(«Илья Муромец и Батый Батыевич»)
Если в порядке эксперимента изменить «Синь кафтан, голубой карман» на «Синий кафтан с голубыми карманами», то «перспектива в языке», за которую так ратовал Овсянико-Куликовский, появится, но поэзия пропадет. Точно так же следует сказать об известных всем с детства наполненных яркой речевой образностью оборотах из русской сказки: «Петушок золотой гребешок, маслена головушка, шелкова бородушка». Богатый и разнообразный русский язык вполне естественным для себя образом допускает подобные обороты, лишенные ожидаемых союзов и косвенных падежей. Ср. еще одну экспериментальную переделку: «Петушок сзолотым гребешком, масленой головушкой ишелковой бородушкой». В плане художественности, силы образного строя это изменение, несомненно, не выдерживает критики.
Как видим, компактный синтаксический строй, нередко обходившийся двумя прямыми падежами (именительным и винительным), нес в себе скрытые (и притом уникальные) семантические возможности.
Исследователи, описывающие паратаксис на основании наблюдения старинных книжных текстов и произведений фольклора, указали на многие иные особенности данного синтаксического строя. Так, он отличается гораздо меньшей связностью, чем современный письменный синтаксис. Паратактический строй с характерным для него отсутствием подчинительных связей и управления мало нуждается в союзах и предлогах. Отсюда «отрывистость», из-за которой, переводя древнерусский текст на современный русский язык, фразу буквально приходится иногда «создавать», добавляя соответствующие слова.
Ср.: «Налѣзоша, живъ есть» — «обнаружили, что он жив»; «увѣдоша, идетъ» — «узнали, что он идет», и пр. Такой текст «в подлиннике» нелегко расчленить на «предложения» в современном смысле этого термина.
Нечто подобное наблюдается и в произведениях фольклора. В.И. Даль справедливо писал: «Нисходя к просторечию, позволяя себе иногда высказаться пословицей, мы говорим: “Десять раз примерь, один отрежь”. Мы не придумали этого изречения, а, взяв его в народе, только немного исказили; народ говорит правильнее и краше: “Десятью примерь или прикинь, однова отрежь”»[158]. «Искажение» в данном случае есть результат «перевода» устно бытующей пословицы на грамматически нормированный письменный язык. Ср. у Даля ниже: «Частое непонимание нами пословицы основано именно на незнании языка, тех простых, сильных и кратких оборотов речи, которые исподволь утрачиваются и вытесняются из письменного языка, чтобы сблизить его, для большей сподручности переводов, с языками западными»[159]. Нас интересует в данном случае первая половина фразы — о «кратких» оборотах речи. Паратактические сочетания, действительно, многое сокращают в высказывании. Это видно уже из элементарных примеров. «Шуба сукно красномалиново» требует гипотактического перевыражения «шуба, крытая сукном красномалиновым» (из двух слов получается четыре); «Князь Витовт услыша псковску рать» — «князь Витовт услышал, что псковское войско послано на него» (из пяти слов девять); «твориться ида» — «притворяется, будто бы он идет» (из двух — пять), и т. п.
П. Глаголевский, автор книги «Синтаксис языка русских пословиц», выступая убежденным сторонником идей В.И. Даля, даже вынес в эпиграф к своей работе слова последнего, что «Грамматика не только могла бы и должна бы многому научиться у пословиц, но должна бы быть по ним, во многих частях своих, вновь переверстана»[160]. По мнению П. Глаголевского, язык «русских пословиц представляет все особенности языка русского народа», ибо «пословицы всегда рождались и жили в живой, разговорной среде; они не выдумывались, не сочинялись, а вырывались из уст как бы невольно, случайно, в жару живого, увлекательного разговора. В живой же, разговорной речи многие слова часто не досказываются, заменяясь тоном голоса, выражением лица и телодвижениями»[161]. Как результат, «отличительную черту языка пословиц составляет особенная любовь к эллиптическим выражениям»[162].
Эллиптичность вообще характерна для русской речи. «Русская речь, — писал Ф.И. Буслаев, — отличается опущениями... Эллипсис иногда так сжимает предложение, что трудно оное распутать по синтаксическим частям; напр., он первое ученье ей руку отсек;впрочем, мысль понятна и притом сильно выражена, ибо два предложения нечувствительно сливаются и взаимными силами усиливают мысль»[163].
Если суммировать наблюдения, какие наиболее «броские» черты можно отметить в обсуждаемом языковом феномене?
Широко употребляемые прямые падежи (на месте косвенных): «а и как нам будет стена пройти»; «да и не надоть и твоя мне золота казна, да и не надо мне-как и сила несчетная»; «стадо овцы» и т. п.
Неупотребление предлогов там, где в современной книжно-письменной речи они необходимы: «Иде Вольга Новогороду» (опущен “к”)». К.С. Аксаков, приводящий последний пример, зорко замечает: «Примеров много... Так объясняются и теперь встречающиеся употребления: горе, долуи пр.» (то есть «очи горе», «очи долу» и т. п. — Ю.М.)[164].
Соединение «неравносильных» компонентов (выражение А.А. Потебни) через сочинительные союзы тоже здесь встречается: “Заутра въставъ и рече” — аналогичный оборот в современном русском выглядел бы нарушающим грамматику: «Встав и сказал» (впрочем, в каком-то современном художественном произведении, где возможна самая непредсказуемая игра словами, его можно себе представить).
Особый «натуральный» словопорядок: как подмечал А.А. Потебня, «Нам кажется естественным порядок: “я видел человека, которыйприходил...” и “ когдаон приходил”, между тем как это есть извращение первоначального порядка, ради выражения подчиненности придаточного. Первообразнее: ( который, когдаи пр.) человек приходил, (и) я ( того, его) видел»[165]. В первом издании цитируемого труда Потебни (1899) имеется доказывающий справедливость этого наблюдения древнерусский пример: «чкъ приходилъ, я видѣлъ» (т. е.: «Человек приходил — я видел»).
В самом деле, союзное слово «который» и тому подобные компоненты гипотактического синтаксиса, по сути, приводят здесь к смысловому парадоксу (с детства привыкнув к правилам «школьного» синтаксиса, мы его просто не замечаем). Получается, что человека сначала увидели («я видел человека»), а лишь потом он пришел («который приходил»). Эта грамматическая условностьвполне естественна, она ничуть не мешает пониманию, но это все-таки условность, притом внедренная в наш синтаксис относительно недавно; русcкий язык умеет ее и обойти — что показано в примере, использованном Потебней.
Аксаков и Овсянико-Куликовский однозначно связывали паратаксис со «старинностью», то есть со специфическими особенностями языка давнего прошлого. Ф.И. Буслаев был в XIX в. одним из первых, кто заметил, что паратаксис объясняется не одной только «архаичностью» грамматического мышления. Он указывает:
«Два существительные, сложенные между собою синтаксически, так что одно зависит по падежу своему от другого, могут в народном(курсив мой. — Ю. М.) языке быть освобождены от этого синтаксического сочетания и поставлены в одном и том же падеже... напр. <...> “а свѣты яхонты сережки” (XVII в.) вм. яхонтовыеили из яхонта.. .»[166].
Ср. в сборнике русских былин Кирши Данилова: «Перехожая калика, сумка переметная», «Синь кафтан голубой карман» и др.; ср. у Гоголя в «Мертвых душах»: «Чертовство такое, понимаете, ковры Персия,сударь мой, такая...»
К сожалению, Ф.И. Буслаев не акцентировал и не развил свои наблюдения над «народной» речью, хотя из его примеров явствовало, что такого рода черты суть живая черта речевой современности, а не только прошлого.