Лягух

Поэтому на каждом вагоне, содержавшем ценный груз из живых лошадей и одного трудолюбивого, смышленого человека, нацарапали мелом: «Двадцать и один». Проще не придумаешь! «Двадцать лошадей и один человек». А если бы эти вагоны с особым грузом не пометили, то где очутились бы наши дорогие лошадки? Что бы, например, стали делать с лошадями наши полевые кухни? Или артиллерийские части, которым нужны снаряды? Или представьте себе полевые госпитали, внезапно наводненные не ящиками с морфием, а лошадьми! «Катастрофа, Мари», – сказал Папа, улыбнувшись и залпом осушив свой бокал. В этот поздний час меня и Маму уже одолевал безжалостный сон.

Вечная слава генералу, – продолжал Папа, – который наткнулся на папино имя в длиннющем списке и, признав в нем практичного человека, тотчас приказал поступить в кавалерию. Конечно, не конником (Папа никогда в жизни не сидел на лошади, как ясно указывалось в его документах), а тем, кто способен взять на себя почти невыполнимую обязанность по сопровождению вагонов с лошадьми на фронт. Слово «фронт» стало теперь одним из его самых любимых.

– Чудесно, Мишель-Андре, – прошептала Мама, – но уже пора спать. Тебе же завтра на работу.

Наверняка, большинство ребятишек глубоко волнует все связанное с лошадьми. Но только не меня! В ту ночь нас с Мамой не интересовали все эти папины россказни, и я не находил ничего вдохновляющего в том, что отец вернулся солдатом, или в вагонах, которые казались ему, в отличие от меня, настоящими огненными колесницами. Кавалерийский конюх – вот до кого дослужился мой Папа! Даже в ту ночь от него слегка несло овсом и навозом, который ему еще недавно приходилось выгребать. По крайней мере, сказал он в завершение, кавалеристы, в отличие от большинства бедолаг-пехотинцев, могут щегольнуть медалями! Но даже этот факт не придавал занимательности отцу, которым мне следовало бы в ту ночь восхищаться. Он был всего лишь конюхом и не получил даже звания капрала! Бедняга.

Однако меня действительно взволновало, вызвав неподдельный интерес, второе папино возвращение, которое, кстати, оказалось последним. Во-первых, он вернулся к нам не за рулем бежевого графского лимузина, а в кузове небольшого разбитого военного грузовика. Папа уже не придерживал дверцу автомобиля для графа, а сам водитель со свисавшей изо рта сигаретой помог отцу слезть на землю. Папа был изможден. И не улыбался. Его встречали графиня, мать малютки Кристофа, несколько крестьянок и, конечно, Мама – жалкая кучка людей с непокрытыми головами столпилась на белом снегу, пытаясь скрыть свое горе. Все, кроме меня. Я-то не горевал! Как раз наоборот! Ведь человек, который стоял перед нами, в гневном смущении опираясь на деревянные костыли, больше не был тем бахвалом, который покинул нас лишь несколько месяцев назад. Вовсе нет! У него не было ноги! Правой! И при виде этого чуда я воспрянул духом! Ведь я никогда не видел одноногого человека, и отсутствующая папина нога, которой никто из нас больше никогда не увидит, настолько завладела моим воображением, что даже Арман выразил зависть, несмотря на свою отрубленную лапку – ножку или ручку, как я до сих пор предпочитаю ее называть. Так что же я такого сделал, чем до глубины души потряс опечаленных женщин? Не в силах больше выносить боль и наслаждение (первая снова вспыхнула в животе благодаря Арману, а второе завладело всем моим существом благодаря Папе), я вырвался из маминых рук, бросился вперед и обнял оставшуюся папину ногу. Признаюсь, она казалась мне почти столь же соблазнительной, как и ее отсутствующая напарница, и я прижался к ней с любовью, которая была совершенно новой для меня и, наверное, для моего отца.

– С приездом, Папа! – воскликнул я, испугав бедную мать, но оставив равнодушным отца. Как крепко обнимал я эту оставшуюся бесчувственную ногу, тайком поглядывая на штанину, приколотую к обрубку другой! Какая разница, что от него воняло конюшней? Какая разница, что у него на груди не было маленьких ленточек, указывающих на будущие медали? Он раненый! Необыкновенный человек! Разве не этого хотел я с самого начала? Этого! Именно этого!

Как похоже на бедного Папу – не обратить внимания на меня и остаться равнодушным к чувствам (следует все же признать, необычным), которые я только что проявил! Да, равнодушным, как мертвец, которого тащила по улицам нашей столицы одна старуха в белом. Он даже не заметил того, что сказала моя мать и услышали все. Отец был слишком зол, а она радовалась, что он вернулся живым. Хотя там, в снегу, его оторванная нога уже начала тянуть Маму вниз, а меня подбросила высоко вверх, даже в этой мрачной сцене.

Отец редко говорил с женой и сыном после своего второго возвращения. Лишь однажды, сгорбившись в холодном углу и положив рядом с собой ненавистные костыли, он объяснил нам с Мамой, что же в действительности произошло. Разорвался снаряд – «прямое попадание», как говорят те, кто знаком с подобными вещами. Отец пришел в такую ярость, словно бы этот снаряд разрушил полевой госпиталь вместе со всеми ящиками морфия, куда его самого, кстати сказать, и отнесли. Экое свинство – палить из артиллерийских орудий по ни в чем не повинным лошадям! Такая же низость, как стрелять по тем, кого якобы защищает большой красный крест, нарисованный на провисшей палатке! И вот прогремел взрыв. Вагон разлетелся на куски в морозном воздухе, и в тот же миг послышалось ржанье и топот. И головы. Оторванные головы обезумевших лошадей, а посреди них лежала его нога, которую больше никогда не найдут и не опознают. Да и что такое человеческая нога по сравнению хотя бы с одной головой в этой кровавой груде? Полный ноль! Отцу казалось, будто бы каждая лошадиная голова бешено взывала о помощи, как человек в первые минуты после того, как ему оторвет конечность. Он слышал, как все они вместе кричали: «Больно! Больно!»

Эта история, которая вскоре будет как бы погребена заживо в пожизненной папиной озлобленности, вызвала слезы у моей матери, а у меня самого пробудила совершенно новый интерес к лошадям – хотя и нужно признаться, лишь к искалеченным. И еще я должен сознаться, что мне нравилось отсутствие у Папы того оптимизма, который всегда объединяет обычного калеку и слепца. Отец был не из тех, кто готов терпеть присутствие лягушки в животе. Это его и погубило. Но что же, на самом деле, произошло? Потеряв ногу и нескольких лошадей, находившихся на его попечении, он утратил свой мальчишеский оптимизм. Это случилось в то самое время, когда я расстался с отрочеством и взамен обрел зрелость, по крайней мере, ту зрелость, в которой нуждался. Кто же мне в этом помог? Ну конечно, мать Кристофа. Благодаря этой неумытой, неряшливой женщине, ровеснице моей собственной матери и графской жены или, точнее, вдовы (случайное совпадение – признак творческого ума), я увидел, понюхал и потрогал то, что хотел увидеть, понюхать и потрогать. Несмотря на всю свою нищету, эта порочная женщина, которая вполне могла бы проучить жену молодого графа, обладала широкой душой. Какой ослепительный дар преподнесла она мне! Как нетрудно понять, она уберегла мою невинность, расправившись с моим отрочеством подобно тому, как свистящий снаряд разнес вдребезги папин вагон. Лишь отравительница способна привести отравленный ум к зрелости.

Из нас двоих отцу первому пришлось сменить место проживания и перебраться из поместья Ардант в Сен-Мамес. В тот день, когда он уехал от нас, Мама, бедняжка, убеждала меня, что в Сен-Мамесе ему будет намного лучше. Она, конечно, не знала, как рад я был папиному отъезду, хотя в то время я даже не догадывался, что очень скоро последую по стопам его единственной ноги. Дело в том, что моя тайна в конце концов стала чрезмерной даже для многострадальной Мамы. Так что, несмотря на лягушку, войну, вдову и отравительницу, мы с моим бедным Папочкой еще до конца не расквитались, как станет ясно позднее.

Граф? Ах да, этот храбрый, добрый, прославленный муж так и не вернулся на родину. Его имя было первым высечено на нашем деревенском памятнике, как он того и желал. Ведь обязанность нашей разгромленной аристократии – вести за собой наше разгромленное население.