Прощай, оружие !

- Да, - солгал я. - Я люблю вас.

Я не говорил этого раньше.

- И вы будете звать меня Кэтрин?

- Кэтрин.

Мы прошли еще немного и опять остановились под деревом.

- Скажите: ночью я вернулся к Кэтрин.

- Ночью я вернулся к Кэтрин.

- Милый, вы ведь вернулись, правда?

- Да.

- Я так вас люблю, и это было так ужасно. Вы больше не уедете?

- Нет. Я всегда буду возвращаться.

- Я вас так люблю. Положите опять сюда руку.

- Она все время здесь.

Я повернул ее к себе, так что мне видно было ее лицо, когда я целовал ее, и я увидел, что ее глаза закрыты. Я поцеловал ее закрытые глаза. Я решил, что она, должно быть, слегка помешанная. Но не все ли равно? Я не думал о том, чем это может кончиться. Это было лучше, чем каждый вечер ходить в офицерский публичный дом, где девицы виснут у вас на шее и в знак своего расположения, в промежутках между путешествиями наверх с другими офицерами, надевают ваше кепи задом наперед. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не собирался ее любить. Это была игра, как бридж, только вместо карт были слова. Как в бридже, нужно было делать вид, что играешь на деньги или еще на что-нибудь. О том, на что шла игра, не было сказано ни слова. Но мне было все равно.

- Куда бы нам пойти, - сказал я. Как всякий мужчина, я не умел долго любезничать стоя.

- Некуда, - сказала она. Она вернулась на землю из того мира, где была.

- Посидим тут немножко.

Мы сели на плоскую каменную скамью, и я взял Кэтрин Баркли за руку. Она не позволила мне обнять ее.

- Вы очень устали? - спросила она.

- Нет.

Она смотрела вниз, на траву.

- Скверную игру мы с вами затеяли.

- Какую игру?

- Не прикидывайтесь дурачком.

- Я и не думаю.

- Вы славный, - сказала она, - и вы стараетесь играть как можно лучше. Но игра все-таки скверная.

- Вы всегда угадываете чужие мысли?

- Не всегда. Но ваши я знаю. Вам незачем притворяться, что вы меня любите. На сегодня с этим кончено. О чем бы вы хотели теперь поговорить?

- Но я вас в самом деле люблю.

- Знаете что, не будем лгать, когда в этом нет надобности. Вы очень мило провели свою роль, и теперь все в порядке. Я ведь не совсем сумасшедшая. На меня если и находит, то чуть-чуть и ненадолго.

Я сжал ее руку.

- Кэтрин, дорогая...

- Как смешно это звучит сейчас: "Кэтрин". Вы не всегда одинаково это произносите. Но вы очень славный. Вы очень добрый, очень.

- Это и наш священник говорит.

- Да, вы добрый. И вы будете навещать меня?

- Конечно.

- И вам незачем говорить, что вы меня любите. С этим пока что кончено. - Она встала и протянула мне руку. - Спокойной ночи.

Я хотел поцеловать ее.

- Нет, - сказала она. - Я страшно устала.

- А все-таки поцелуйте меня, - сказал я.

- Я страшно устала, милый.

- Поцелуйте меня.

- Вам очень хочется?

- Очень.

Мы поцеловались, но она вдруг вырвалась.

- Не надо. Спокойной ночи, милый.

Мы дошли до дверей, и я видел, как она переступила порог и пошла по вестибюлю. Мне нравилось следить за ее движениями. Она скрылась в коридоре. Я пошел домой. Ночь была душная, и наверху, в горах, не стихало ни на минуту. Видны были вспышки на Сан-Габриеле.

Перед "Вилла-Росса" я остановился. Ставни были закрыты, но внутри еще шумели. Кто-то пел. Я поднялся к себе. Ринальди вошел, когда я раздевался.

- Aгa, - сказал он. - Дело не идет на лад. Бэби в смущении.

- Где вы были?

- На "Вилла-Росса". Очень пользительно для души, бэби. Мы пели хором. А вы где были?

- Заходил к англичанам.

- Слава богу, что я не спутался с англичанами.

Глава седьмая

На следующий день, возвращаясь с первого горного поста, я остановил машину у smistimento (1), где раненые и больные распределялись по их документам и на документах делалась отметка о направлении в тот или иной госпиталь. Я сам вел машину и остался сидеть у руля, а шофер понес документы для отметки. День был жаркий, и небо было очень синее и яркое, а дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье фиата и ни о чем не думал. Мимо по дороге проходил полк, и я смотрел, как шагают ряды. Люди были разморены и потны. Некоторые были в стальных касках, но большинство несло их прицепленными к ранцам. Многим каски были слишком велики и почти накрывали уши. Офицеры все были в касках, но подобранных по размеру. Это была часть бригады Базиликата. Я узнал их полосатые, красные с белым, петлицы. Полк уже давно прошел, но мимо все еще тянулись отставшие, - те, кто не в силах был шагать в ногу со своим отделением. Они были измучены, все в поту и в пыли. Некоторые казались совсем больными. Когда последний отставший прошел, на дороге показался еще солдат. Он шел прихрамывая. Он остановился и сел у дороги. Я вылез и подошел к нему.

--------------------------------------

(1) Эвакопункт (итал.).

- Что с вами?

Он посмотрел на меня, потом встал.

- Я уже иду.

- А в чем дело?

- Все война, ну ее к...

- Что с вашей ногой?

- Не в ноге дело. У меня грыжа.

- Почему же вы идете пешком? - спросил я. - Почему вы не в госпитале?

- Не пускают. Лейтенант говорит, что я нарочно сбросил бандаж.

- Покажите мне.

- Она вышла.

- С какой стороны?

- Вот здесь.

Я ощупал его живот.

- Кашляните, - сказал я.

- Как бы от этого не стало хуже. Она уже и так вдвое больше, чем утром.

- Садитесь в машину, - сказал я. - Когда бумаги моих раненых будут готовы, я сам отвезу вас и сдам в вашу санитарную часть.

- Он скажет, что я нарочно.

- Тут они не смогут придраться, - сказал я. - Это не рана. У вас ведь это было и раньше?

- Но я потерял бандаж.

- Вас направят в госпиталь.

- А нельзя мне с вами остаться, tenente?

- Нет, у меня нет на вас документов.

В дверях показался шофер с документами раненых, которых мы везли.

- Четверых в сто пятый. Двоих в сто тридцать второй, - сказал он. Это были госпитали на другом берегу.

- Садитесь за руль, - сказал я.

Я помог солдату с грыжей взобраться на сиденье рядом с нами.

- Вы говорите по-английски? - спросил он.

- Да.

- Что вы скажете об этой проклятой войне?

- Скверная штука.

- Еще бы не скверная, черт дери. Еще бы не скверная.

- Вы бывали в Штатах?

- Бывал. В Питтсбурге. Я догадался, что вы американец.

- Разве я плохо говорю по-итальянски?

- Я сразу догадался, что вы американец.

- Еще один американец, - сказал шофер по-итальянски, взглянув на солдата с грыжей.

- Послушайте, лейтенант. Вы непременно должны меня доставить в полк?

- Да.

- Штука-то в том, что старший врач знает про мою грыжу. Я выбросил к черту бандаж, чтобы мне стало хуже и не пришлось опять идти на передовую.

- Понимаю.

- Может, вы отвезете меня куда-нибудь в другое место?

- Будь мы ближе к фронту, я мог бы сдать вас на первый медицинский пункт. Но здесь, в тылу, нельзя без документов.

- Если я вернусь, мне сделают операцию, а потом все время будут держать на передовой.

Я подумал.

- Хотели бы вы все время торчать на передовой? - спросил он.

- Нет.

- О, черт! - сказал он. - Что за мерзость эта война.

- Слушайте, - сказал я. - Выйдите из машины, упадите и набейте себе шишку на голове, а я на обратном пути захвачу вас и отвезу в госпиталь. Мы на минуту остановимся, Альдо.

Мы съехали на обочину и остановились. Я помог ему вылезть.

- Здесь вы меня и найдете, лейтенант, - сказал он.

- До свидания, - сказал я. Мы поехали дальше и обогнали полк приблизительно в миле пути, потом переправились через реку, мутную от талого снега и быстро бегущую между устоев моста, и дорогой, пересекающей равнину, добрались до госпиталей, где нужно было сдать раненых. На обратном пути я сам сидел у руля и быстро гнал пустую машину туда, где ждал солдат из Питтсбурга. Сначала мы миновали полк, еще более разморенный и двигавшийся еще медленнее; потом отставших. Потом мы увидели посреди дороги санитарную повозку. Двое санитаров поднимали солдата с грыжей. Они вернулись за ним. Увидя меня, он покачал головой. Его каска свалилась, и лоб, у самых волос, был окровавлен. На носу была содрана кожа, и на кровавую ссадину налипла пыль, и в волосах тоже была пыль.