Страница 143 из 144
Что заставило ее согласиться на Тонечкины уговоры — уступала ли она зовам желудка или сочувствию к чужой одинокой женской доле? Она чувствовала себя всей Россией: не способной себя прокормить, зато взамен дарящей любовь.
И когда Тонечкины запросы стали повторяться с регулярностью месячных, Клио даже стала наводить справки о возможности получить советское гражданство, чтобы официально, так сказать, зарегистрировать свой жертвенный статус...
Но, видимо, не все униженные и оскорбленные этой коммунальной квартиры разделяли ее пафос жертвенности. В очередной раз, когда в глазах Тони появилось знакомое томное беспокойство, поскольку Вася опять в дупель пьян, ревизии не предвидится и к тому же муж-инвалид в отлучке вторую неделю, Клио решила на прогулку вообще не выходить, а отсидеться на кухне. Тем более, мороз на улице трещал такой, что даже школьники не посещали школу. Тем более, был повод: на кухне скопилась гора грязной посуды, как раз займет те полчаса «свиданки», как называла Тонечка свои визиты в Костину комнату.
Клио стояла у кухонной раковины с черными ранами сбитой эмали, скосив глаза на заросшее грязью и кухонным жиром окно, и грохотом посуды пыталась заглушить то ли стук вагонных колес за окном, то ли скрипучее грохотание кровати под наростающее паровозное пыхтение за стеной. Чтобы не слышать эти охи и всхлипы и скрипы, она даже обвязала голову полотенцем, но постельная возня не заглушалась ничем...
Унижение было не в том, что Костя сейчас там за стеной занимается кулинарными ритуалами с Тонечкиным жарким телом, а в том, что Клио там нет, что ее не допустили к дегустации российского тепла на советском морозе, а ей хотелось быть Тоней на месте Кости или Костей на месте Тони, быть ими обоими. Всякий раз она ждала что ее позовут, покличут и посвятят в загадочный ритуал душевной дележки, а не будут держать сторожем брата своего или кем там еще...
Кисловатый, затхлый запах годами непроветривавшейся кухни напомнил ей о деревенском хлеве, и взвизгнувший гудок паровоза слился с заголосившей за стеной Тонечкой. Как зарезанная свинья. Чем они там занимаются? И кому она сторож? И сторож ли? Что если все эти идеи, надежды, амбиции, которые привели ее в эту мистическую, советскую Россию, все это блеф? И права была тетка, твердившая дяде миссионеру, что с дикарями надо обращаться по-дикарски, иначе они тебя съедят...
Вдруг негромкий кашель заставил ее вздрогнуть и повернуть голову вправо, где она увидела Тониного супруга-инвалида, который напоминал «крокодильскую» карикатуру на лондонского безработного: с колтуном слипшихся, торчащих из-под шапки-ушанки волос, с испитым, подернутым плесенью лицом алкаша, где нос был похож на гнилую картофелину, а заячья обветренная губа не прикрывала искрошенных и желтых от никотина зубов. Неясно было, где испоганенное жизнью тело переходит в обезображенность тряпья, где рубаха слилась по цвету с немытой шеей и небритостью.
«Антонину мою не видала? Пошамать хоца!» — прохрипел инвалид и двинулся к кухонному столу.
«Натравить бы этого вампира на парочку за стеной»,— подумала Клио, но тут же соврала: «Она из магазина не успела приходить еще»,— забормотала она свои англицизмы, как будто в раскаянии за собственные мстительные мысли.
«Как же не успела приходить еще, когда на столе кило говядины гниет без присмотра?» — и супруг Тони инквизиционно указал на истекающий кровью кусок вырезки на тарелке. И тут из-за двери Костиной комнаты с удвоенной мощью грянул дуэт голосистой Тонечки и кроватного скрипа.
«Антонина голосит,— нахмурился супруг-инвалид, склонив ухо в сторону двери,— Так только Антонина моя визжать может, когда я ей мозги ее деревенские костылем вправляю»,— утверждался он все больше и больше в своих соображениях и догадках и, наконец, покачиваясь и хромая, двинулся к Костиной комнате.
Клио стала продвигаться из своего угла, пытаясь своим телом скрыть существование двери и ад плотского греха за стеной.
«Отойди, англичаночка,— грозно наступал на нее инвалид.— Я тебя не тревожу, но и другим свою Антонину колошматить не позволю. Я ейный законный супруг».— И отшвырнув Клио костистым плечом, одним ударом деревянной ноги вышиб дверь.
Клио думала (если она вообще думала в этот момент) увидеть нечто оргиастическое и греховное из египетских ночей с Антонием и Клеопатрой, но глазам ее, выглядывающим из-за спины Тонечкиного супруга, предстало нечто производственно-фабричное. Лицом к двери, на карачках стояла Тоня — со сбитыми на лоб потными кудряшками перманентной завивки, с закатившимся взором и чуть ли не высунутым языком. Как будто катая белье на берегу невидимой речки, она мощными челночными движениями ягодиц раскачивала кровать и Костю, который вцепился в ее зад, явно боясь свалиться на пол. «Сейчас кончу, с-с-сейчас кончу!» — голосила Тонечка, как будто объясняя представшему перед ней супругу, что вот-вот закончит рабочую смену и поступит в его распоряжение. Страсть слепа. И только, когда супруг-инвалид опустил свою тяжелую лапу на ее перманент, потянув за волосы, Тонечка, ошарашенно завертев глазами, очнулась и издала то ли стон, то ли вопль, то ли от ужаса, то ли выполнив наконец обещание кончить. Этот вопль перешел в животный визг боли, когда инвалид, рванув, сбросил ее на пол и потащил за волосы через весь коридор, голую и извивающуюся, как Синяя борода в свое подземелье. Он даже не удосужился прикрыть дверь их комнатушки, откуда стали раздаваться мерные и глухие удары...»
ЗИНОВИЙ ЗИННИК. Руссофобка и фунгофил
------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Все верно, госпожа История, ничего нового. Сплошная спираль. Только вот какая жутковатая мысль нет-нет да и мелькнет в голове: а что если какой-то из витков этой спирали был апогеем, после которого началось сужение, скручивание? А все эти компьютеры, микроволновые печи, сотовые телефоны и электронные фаллоимитаторы — не более, чем цацки в руках дикарей? Уж очень подозрителен в этом плане двадцатый век...
КСТАТИ:
«Многим из нас было бы тяжело отказаться от веры в то, что в самом человеке пребывает стремление к усовершенствованию, которое привело его на современную высоту его духовного развития и этической сублимации и от которого нужно ожидать, что оно будет содействовать его развитию до сверхчеловека.
Но я лично не верю в существование такого внутреннего стремления и не вижу никакого смысла щадить эту приятную иллюзию. Прежнее развитие человека кажется мне не требующим другого объяснения, чем развитие животных...»
Фрейд умер в сентябре 1939 года, успев увидеть только предкульминацию фильма ужасов, именуемого «Двадцатый век».
ПОСТСКРИПТУМ
Внутреннее стремление к усовершенствованию, о котором говорил Зигмунд Фрейд, подавляющему большинству женщин чуждо в еще большей мере, чем мужчинам, и прежде всего из-за обусловленного самой природой женщины резкого доминирования ее личностной сферы «ОНО» над сферой «Я».
Если мужчина самоутверждается за счет удовлетворенного честолюбия, властолюбия или, на худой конец, тщеславия,— сугубо человеческих, надприродных влечений, то женщина — за счет материнства или успешной эксплуатации мужского влечения к ней — проституции в тех или иных ее формах.
Женщина,— если называть вещи своими именами,— воспринимает внешний мир и осуществляет общение, с ним прежде всего через свою промежность. Именно ею она впитывает естественные соки жизни, именно оттуда выходит в мир новое существо, выстроенное из материала тела женщины, именно туда она, отдаваясь, принимает чужую плоть, становясь ее символической матерью.
Материнство, этот могучий животворный инстинкт, заставляет женщину смотреть на мир лишь в своем преломлении, что исключает объективность и трезвость оценки.