Страница 140 из 144
Вдруг они услышали, как лошади щиплют листья.
— Подождите! — сказал Рододьф.— Побудем здесь еще! Останьтесь!
И увлекая ее за собой, пошел берегом маленького, покрытого зеленою
ряской пруда. Увядшие кувшинки, росшие среди камышей, были неподвижны. Лягушки, заслышав шаги люден, ступавших по траве, прыгали в воду.
— Что я, безумная, делаю? Что я делаю? — твердила Эмма,— Я не должна вас слушать.
— Почему?.. Эмма! Эмма!
— О Родольф! — медленно проговорила она и склонилась на его плечо.
Сукно ее платья зацепилось за бархат его фрака. Она запрокинула голову, от глубокого вздоха напряглась ее белая шея, по всему ее телу пробежала дрожь, и, пряча лицо, вся в слезах, она безвольно отдалась Родольфу».
Но вскоре она утомила эпикурейца Родольфа сентиментальной пылкостью своей страсти и настойчивым желанием бежать с ним на край света. Он счел за лучшее сбежать не с нею, а от нее... И вот, после длительной и тяжелой болезни, Эмма едет с мужем в Руан, где в ложе театра встречает Леона, того Леона, который был героем ее прежнего, платонического, романа. А на следующий день Эмма, воспользовавшись отсутствием мужа, встречается с Леоном и отдается ему в наемном экипаже...
Роман продолжается теперь по четвергам в руанской гостинице.
«Эмма упивалась любовью Леона, любовью сдержанной, глубокой, и, уже заранее боясь потерять его, прибегала ко всем ухищрениям, на какие только способна женская нежность».
«Чего только не вытворяла Эмма в следующий четверг, придя вместе с Леоном в их номер! Смеялась, плакала, пела, танцевала, заказывала щербет, пробовала курить, и Леон нашел, что она хоть и взбалмошна, но зато обворожительна, несравненна...
... Она стала раздражительна, плотоядна, сластолюбива...»
Затем наступает крах. Растратив все деньги мужа и доведя семью до полного разорения, Эмма травится крысомором.
Вскоре умирает и ее муж.
«После распродажи имущества осталось двенадцать франков семьдесят пять сантимов, которых мадемуазель Бовари хватило на то, чтобы доехать до бабушки. Старуха умерла в том же году, дедушку Руо разбил паралич,— Берту взяла к себе тетка. Она очень нуждается, так что девочке пришлось поступить на прядильную фабрику».
ГЮСТАВ ФЛОБЕР. Госпожа Бовари
--------------------------------------------------------------------------------
Обе они,— и Анна Каренина, и Эмма Бовари,— умирают добровольной и мучительной смертью: первая — под колесами поезда, вторая — от мышьяка, после нечеловеческих страданий.
Обе оставили сиротами своих детей.
Их трагедия даже не в том, что они попытались совместить несовместимое — мать и проститутку, а в том, что они попытались узаконить, легализовать это дикое совмещение, которое, как и совмещение огня с порохом, ни к чему иному, кроме взрыва, привести не способно.
Ощущая с юности в себе подобные наклонности, почему бы не стать кокоткой и не получать от жизни всех требуемых впечатлений? Так нет же, они, чтобы не выглядеть «хуже других», стали матерями семейств, продолжая раздувать в себе искру похоти, которую они стыдились назвать своим именем и возводили в ранг любви...
Не проще ли было бы трахнуться с каким-нибудь дюжим кучером в каретном сарае, потом отряхнуться и забыть?
Как бесконечно мудрее и честнее нас были древние эллины, которые любили свое влечение, но не его объект, который мог быть и случайным, и преходящим, и не достойным долгого и пристального внимания, и т.д....
Если женщине предлагают выбрать что-то из чего-то, она, как правило, требует и то, и другое.
В этом — детское коварство ее натуры.
Она требует равноправия — и одновременно форы как более слабому существу. Но это невозможно. Или — или...
Она одновременно стремится и к оригинальности и к похожести.
КСТАТИ:
«БЛОНДИНКИ — более чувственны, чем брюнетки.
БРЮНЕТКИ — более чувственны, чем блондинки».
Но был в XIX веке и такой женский тип, в котором природная чувственность сублимировалась в качества, соответствующие известному определению Аристотеля: «Женщина — это увечный, от природы изуродованный мужчина».
Речь идет о революционерках.
Это — гибрид двух, казалось бы, непохожих типов: врожденной преступницыи « синего чулка».
Это и Вера Засулич, стрелявшая в петербургского градоначальника Ф.Ф.Трепова, и Софья Перовская, и Вера Фигнер, и Геся Гельфман, участвовавшие в кровавой охоте на императора Александра II, а в ходе этой охоты, закончившейся, после пяти покушений гибелью Александра, подорвали на минах, изувечили не один десяток ни в чем неповинных людей...
Это и десятки других выродков женского пола, поставивших целью своей жизни ниспровержение, уничтожение, с одной стороны, бы;т экзальтированными фанатичками с явной склонностью к некрофилии, с другой — людьми далеко не бескорыстными в своих устремлениях, существовавшими за счет партийных касс с весьма либеральной бухгалтерией, как это делали большевики в начале следующего века,
КСТАТИ:
«Не надо думать, что человек, поступающий в соответствии со своими убеждениями, уже порядочный человек. Надо проверить, а порядочны ли его убеждения».
Каковы бы ни были убеждения женщин этого типа, судя по способам их реализации их иначе, чем преступницами назвать невозможно.
Но наиболее яркое и разнообразное воплощение этот тип получил в последнем столетии.
ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
В первом десятилетии,— «сумбурном, кипучем, с его революцией 1905 года, с последующей реакцией, с яростной грызней политических партий, каждая из которых стремилась стянуть из-под носа у другой то, что плохо лежит,— власть, с русским модерном, символизмом, кубизмом, акмеизмом и прочими «измами»,— царила та предураганная атмосфера, какая, вероятно, предшествовала последнему дню Помпеи...
АРГУМЕНТЫ:
«В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния... Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки...
В городе была эпидемия самоубийств. Залы суда наполнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам. Все было доступно — роскошь и женщины...
То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые, считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Девушки скрывали свою невинность, супруги — верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения — признаком утонченности... Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными».
Женщины всегда были чутким барометром, и, наверное, первыми почувствовали канун грандиозной битвы между человеческим и животным началами. И — в большинстве своем,— как того, впрочем, и следовало ожидать, приняли сторону последних. Это были те, которые хорошо понимали, что им нечего ждать милостей от нормального развития человеческой цивилизации: