Ненависть

— Авторитетно констатирую…

— А ты факты давай! — требовательно подала голос веснушчатая девушка Ганя Нежданова — член бюро райкома.

— К порядку, к порядку, товарищи,— стуча карандашом о чернильный прибор, строго говорил секретарь Андрей Зорин — горожанин, только что присланный окружным комитетом комсомола для укрепления отдаленного станичного райкомола.

— Факты?! Вот они, факты!..— кричал, подпрыгивая, Коркин.— Факты все налицо. Извольте…— И, с шумом развернув перед собой лист желтой оберточной бумаги, нараспев прочитал: «Мне, как бойцу Рабоче-Крестьянской Красной Армии, абсолютно больно и невозможно смотреть на данные явления в данной местности. Мне, как…»

— Брось трепаться. Ты нам эту шпаргалку не зачитывай. Ты нам очки не втирай…— кипятилась Ганя Нежданова.

— Прошу выслушать документ до конца! — кричал Коркин. И, перескочив глазами несколько строк, вновь стал читать нараспев: — «В ячейке вышеозначенного хутора никакой работы на уровне в буквальном смысле данного слова не производится и расцвело кроме того беспробудное пьянство членов комсомола, а также связь с чуждым элементом и совершенно вредным индивидуумом. Секретарь аульной комсомольской ячейки Аблай женился на дочери бая Наурбека, заимел классово враждебную жену. Бай Наурбек разбазаривает скот и помышляет вступить в карликовый колхоз под названием «Интернационал».

— Ох ты, подумаешь, какие страсти — собирается! Да кто его, выродка, туда еще пустит — вот вопрос! — снова подала возмущенный голос Ганя Нежданова.

— Иду дальше,— проговорил агитпроп, запивая свою речь глотком воды и словно не слыша реплики Гани Неждановой.— Иду дальше. Вот слушайте, о чем говорится в данном документе. А говорится здесь так: «Он оскорбил представителя власти при исполнении служебных обязанностей. Он надругался над работником рабоче-крестьянской милиции товарищем Левки-ным, каковой возбудил против последнего судебное дело и привлек такового к административной ответственности».

— Ребята! Дайте мне слово! — запальчиво крикнула Ганя Нежданова.— Я вот что скажу. Заткнись ты, товарищ Коркин, со своим акафистом. Я и слушать не хочу этой кулацкой дребедени. Все враки! Все! Я знаю Каргополова. Свой он. Наш! В доску! Я знаю Романа…

— Не отрицаю. С вашей точки зрения, он вам, может быть, и по вкусу…— намекающе сказал Коркин.

— Ты не трепись. Ты дело говори!

Но секретарь райкомола Зорин снова прервал Га-ню — предложил до конца выслушать заявление Иннокентия Окатова, оглашаемое агитпропом Корки-ным.

— «И вот он вместо дружной совместной работы на благо стопроцентного социализма на вышеуказанном хуторе Арлагуле,— торжественно-певучим голосом продолжал читать Коркин,— все время идет в перпендикулярный разрез моего авторитета и, собравши вокруг себя малую кучку, среди коей имеются и почти чуждые хозяйства, как, например, Мирона Викулыча Караганова, каковой сам нанимал прошлым летом поденщину на уборку единоличного сектора и, кроме того, пьет запоем, а в данный колхоз затесался как совершенно чуждый индивидуум и ведет свою вредную линию против моего красноармейского авторитета, невзирая, что сам я такой же пролетарий на все сто процентов, поскольку я не имею ничего и давно отказался от собственного папаши, и еще проплел школу Рабоче-Крестьянской Красной Армии и с высоко поднятой головой смело иду теперь дальше…»

Переведя дыхание и глотнув из стакана воды, Коркин сказал:

- Я констатирую. Красноармеец товарищ Окатов — симпатичная личность, порвавшая со своим отцом всякую связь и вынудившая последнего передать дом под школу, как новую культурную единицу в нашем районе. Я констатирую, что отец товарища Окатова — буквально безвредный человек, неимущий, нищий…

Бросив беглый взгляд на Ганю Нежданову, Коркин продолжал упиваться чтением пространного окатовского заявления:

— «Обе комсомольские ячейки, как-то: русская, как-то: казахская, попавши под его вредное влияние, также не сознают задач Советской власти и генеральной линии Коммунистической партии в данном вопросе колхозного строительства. И факт налицо, в нашем колхозе «Сотрудник революции» почти все бедняцкое сознательное

население вышеуказанного хутора, тогда как из карликового «Интернационала» ушли бедняки, от которых пользы в буквальном смысле коллективному сектору мало. А председатель карликового колхоза занял командные высоты, как на маневрах, и верховодит всеми, желая добиться своей карьеры на предмет означенных операций и, подорвавши авторитет всей Красной Армии, хочет вывести свой карликовый колхоз на большую дорогу…»

Заявление было длинное, и чем дальше — тем путанее. Особенно торжественно огласил Коркин тридцать две подписи членов артели «Сотрудник революции», выведенные каллиграфическим почерком Иннокентия Окатова.

В прениях поднялась беспорядочная словесная перепалка. Гане Неждановой не давал говорить агитпроп Геннадий Коркин. Размахивая желтым листом пространного окатовского заявления, он кричал:

— Я констатирую…

— Погоди, погоди,— остановил его секретарь.— А собрание там провел?

— Какое, собственно говоря, собрание? — недоуменно покосился на секретаря Коркин.

— Ну ясно — комсомольское.

Бегло взглянув на агронома, Коркин прыснул. Ни-поркин тускло улыбнулся и сокрушенно покачал головой.

— Вы говорите — собрание,— обращаясь к секретарю, сказал агитпроп Коркин.— Но я извиняюсь. Какое же можно было там провести собрание, дорогие мои товарищи, члены бюро, когда в день нашего приезда на хутор вся означенная ячейка во главе с секретарем Каргополовым была еле можаху. В дым…

— Это совершенно верно. Подтверждаю — в дым! И я был свидетелем того вопиющего факта,— сказал, привскочив со стула, агроном Нипоркин.

— Ну, этого я, товарищи, что-то недопонимаю. Трудно верится,— покачал головой Зорин.

— А вы дайте мне слово. Я все расскажу,— засуетилась Ганя Нежданова.

Но ее перебил агроном Нипоркин. Он подошел к секретарскому столу и положил на него огромный, туго набитый бумагами портфель.

— Я понимаю, что вам, товарищ Зорин,— сказал он, обращаясь к секретарю,— трудно тут разобраться во

всех этих безобразиях. Вы, товарищ Зорин, человек здесь новый. И вам трудно, конечно, вообразить, что представляет из себя означенный хутор. А хутор Арла-гуль — самый захудалый, отдаленный населенный пункт района и, фигурально выражаясь,— наша Камчатка. Вы меня поняли?..

— Плохо что-то…— сказал, тяжело вздохнув, Зорин.

— Я свидетель всех этих вопиющих фактов,— не обращая внимания на реплику секретаря, продолжал Нипоркин.— Как агроном я могу заявить, что в карликовом колхозе «Интернационал» я не вижу никакого производственного эффекта. Артель! Что заработают, то и съедят! Совсем другое дело «Сотрудник революции»! Вот настоящий остров социализма в безбрежных равнинах Казахстана! Тут и машины, тут и рабочая сила, тут и хозяева, тут и двенадцать центнеров хлебных излишков, сданных нашему государству в канун сева. Вообразите, что будет из этого мощного колхоза в будущем! У меня дух захватывает, когда я подумаю о перспективах этой мощной сельхозартели. Я говорить не могу спокойно об этом…

…Голосовали за три предложения.

Первое — агитпропа Коркина:

«За дезорганизующую работу по коллективизации, за антикомсомольское поведение и недопустимые выпады против организатора крупного колхоза «Сотрудник революции», бывшего красноармейца тов. Иннокентия Окатова, за оскорбление представителя власти при исполнении служебных обязанностей, милиционера тов. Левкина,— председателя колхоза «Интернационал» тов. Каргополова Романа Георгиевича из рядов комсомола исключить».

Второе — секретаря райкомола:

«Объявить строгий выговор с последним предупреждением члену ВЛКСМ Роману Каргополову. Проработать вопрос на комсомольском активе двух объединенных ячеек хутора Арлагуля и аула Аксу о слиянии колхоза «Интернационал» с колхозом «Сотрудник революции», если это будет продиктовано соответствующими производственными выгодами и причинами политического порядка».