Ненависть

Но спокойные вначале, строго расчетливые движения его лихорадочно ускорялись, и большие сильные руки начали дрожать. Елизар торопился. Озираясь, он судорожно цеплялся пальцами за скользящий конец веревки и долго не мог затянуть второго узла.

Возбуждение хозяина передалось собаке. Кобель беспокойно шнырял по палатке, перескакивал с одного места на другое и, точно почуяв близкую опасность, готовился броситься на защиту хозяина.

Наконец узел был стянут.На высоком лбу Елизара выступил пот. Потом он зажмурил глаза и быстро на ощупь уцепился за качающуюся над его головой веревку. Приподнявшись на цыпочки, зябко дрожа от озноба, Елизар Дыбин надел па шею петлю.

Придерживая веревку рукой, Елизар поднялся на нары и, изогнув корпус, приготовился к прыжку. Но вдруг он выпрямился и замер: в одном из соседних шатров поднялась и забушевала в ночи дружно подхваченная многоголосым хором старинная казачья песня:

Зацвела ль черемуха? Бел ли пал туман? Ты о чем задумался, Старый атаман?

Меньше ль в тебе удали?

Туп ли стал булат?

Не согрела ль ладушка ночью твой халат?..

Верные дружинники у тебя лихи:

У них кони быстрые, вострые клинки!

У них- кони быстрые,

Сабли — наголо!

Кликнешь клич, и на сердце — горя не было!

Кликнешь клич, поднимутся — степи загудят!

Травы заколышутся,

Леса заговорят!

Там ребята — хваты!

Кудри — жги, что хошь!

Руки — как булаты,

А язык — как нож!..

Расцветай, черемуха!

Расступись, туман!

Прикажи коня подать,

Старый атаман!

Беркутами ринемся

За тобой в полет,

В жилах кровь запляшет,

Сердце запоет!

Елизар Дыбин слушал песню, и лицо его светлело, обретало прежнюю выразительность и ясность. И когда в могучем светлом потоке песни послышался до боли знакомый, высокий, мягко замирающий на выносе голос сына, Елизар встрепенулся. Запрокинув голову, он вдруг, точно размахнувшись для смертельного удара, одним могучим рывком разорвал петлю и, брезгливо откинув обрывки в сторону, бросился вон из палатки,

Отделение зерносовхоза, где работала Фешка со своей тракторной бригадой, было самым отдаленным от центральной усадьбы, а еще дальше — больше чем за сто километров — находилось оно от пристанционной нефтяной базы, откуда получал совхоз горючее. Это обстоятельство не было учтено при подписании социалистического договора по соревнованию между отдельными тракторными бригадами и отделениями совхоза. А между тем отдаленность эта причиняла механизаторам во время весеннего сева немало неприятностей, являлась прямым и косвенным виновником многих производственных неполадок.

К началу пахоты на этот участок не успели забросить достаточного количества горючего. Автомобильный парк совхоза едва успевал отгружать с неблизкого пристанционного элеватора запоздало прибывшие с Кубани сортовые семена пшеницы, с ходу развозя их по всем тракторным бригадам — к месту высева. А из-за нехватки горючего и смазочных материалов нередко часами простаивали тракторы, и больше всего этих вынужденных простоев было в пятом отделении — в бригаде Фешки Суровой.

Большинство трактористов в Фешкиной бригаде были новичками — со школьной скамьи краткосрочных курсов механизаторов. Но ребята подобрались дошлые, один к одному — расторопные, влюбленные в технику, со смекалкой, и Фешка не могла пожаловаться на них. Работали все на славу, и, не режь их горючее, они, безусловно, не уступили бы первенства ни одной из совхоз-пых тракторных бригад. Но и при этих условиях ребята к концу сева опередили бригаду Чемасова.

Трактористы чемасовской бригады продолжали еще Свять, а бригада Фешки, завершив сев в своем отделении, переключила часть посевных агрегатов на выручку попавшего в прорыв четвертого отделения зерносовхоза, а пять тракторов разошлись по окрестным колхозам, помогая вновь созданным маломощным сельхозартелям н коллективной обработке обобществленной земли.

Проводи” всех своих трактористов, сеяльщиков и прицепщиков, Фешка осталась на участке в одиночестве, и это тяготило ее. За год работы в совхозе она настолько сроднилась с ватагой озорных ребят, что и дня не могла прожить вне коллектива, заменявшего ей семью, которой она — круглая сирота — никогда прежде не знала. Увлеченная освоением новой, невиданно сложной техники, напряженным ритмом трудовой жизни в громадном государственном хозяйстве, размахом полевых работ на осваиваемой целине, Фешка стала со временем забывать 0 далеком родном хуторе, где так несладко жилось ей ПО чужим людям и где горек и черств был батрацкий ее кусок. Но, редко вспоминая о хуторе, она не забывала О Романе, о Капитоне Норкине, о бобыле Климушке, О добряке Мироне Викулыче, о чудаковатом, взбалмошном пономаре Филарете Нашатыре и о многих других хуторянах — людях одной с ней судьбы.

Часто собиралась написать кому-нибудь из них о себе, расспросить и об их житье-бытье. И в первую очередь ей хотелось написать Роману. Но все не доходили руки: не до писем ей было теперь — в первую болыне-

вистскую посевную страду, как называли эту весну все газеты.Но, оставшись в одиночестве на полевом таборе бригады, Фешка, не привычная к ничегонеделанию, не находила места ни в степи, ни на стане. Правда, оставили ее тут одну неспроста. По поручению партийного бюро совхоза она должна была подготовиться к докладу о первомайском празднике на общем собрании механизаторов. Это было почетное поручение, и Фешка очень волновалась, думая об этом первом в жизни докладе.

Секретарь парткома Ураз Тургаев заботливо снабдил Фешку популярной первомайской литературой. Но Фешка не могла читать — не было у нее к усидчивому чтению навыка, и она, рассеянно глядя в брошюру, думала о чем-нибудь другом: то о своих новых друзьях — трактористах и прицепщиках, то о Митьке Дыбине, который напоминал ей чем-то Романа, то о Романе, неизвестная судьба которого не переставала волновать Фешку…

Однажды дошли стороной до Феш-ки смутные слухи о жизни на хуторе, и они не обрадовали, а лишь встревожили и ожесточили ее. Иная обстановка, в которой она находилась в течение этого переломного в ее судьбе года, иной ритм жизни, иные интересы, которыми она жила, очутившись в зерносовхозе,— все это до того увлекло, захватило ее по-юношески порывистую, крылатую душу, что обиды и беды прошлого не столь часто тревожили и терзали ее.

И вдруг дошедший до нее слух о досрочно возвратившемся из армии ненавистном ей Иннокентии! Во-первых, Фешка не могла смириться с тем, что кулацкому сынку удалось пролезть в ряды Красной Армии. Во-вторых, подозрительной показалась Фешке и его досрочная демобилизация. «Явно, выгнали негодяя, и он объявился на хуторе небось с фальшивым отпускным билетом в кармане!» — убежденно думала Фешка. Но больше всего изумило и ожесточило Фешку то, что Иннокентий Окатов затевал, по слухам, организацию сельхозартели. Фешка понимала, что за артель задумал создать хитрый, изворотливый проходимец — в ней, конечно, не будет места хуторской бедноте или мужикам средней руки. А если окатовцы и затянут в свою ловушку некоторых бедняков и середняков, так только для маскировки неглупой, хитро задуманной ими затеи. Это для Фешки было ясно как божий день!

Прослышав о наглых, шитых белыми нитками замыслах окатовского отпрыска, Фешка была вне себя от ненависти к волчьей стае былых хуторских заправил, отравивших ей юность. Злые, скупые слезы готовы были брызнуть из ее лихорадочно блестевших глаз, слезы гневной ярости и решимости человека, готового к последней смертельной схватке с лютым, кровным врагом!

И Фешка была готова к такой схватке! Повзрослевшая за этот год нелегкой работы и жизни в новом целинном зерносовхозе, окрепнув физически и духовно, Фешка многое поняла и увидела в мире такого, чего она не понимала и не видела там, в глухом, как стоячее болото, хуторе Арлагуле. Там ее выручало природное чутье, которое помогало ей разобраться в трудную пору в сложных переплетах жизни. Сейчас пришли некоторые знания и опыт. Вот почему, прослышав о замыслах Иннокентия Окатова, Фешка сразу же разгадала подоплеку этой вражеской затеи и истинные цели лжеколхозников, придумавших новый ход в жестокой борьбе за былое благополучие и могущество.