Страница 3 из 18
Самое удивительное, что он уже пять недель работал в “Декодайне” ночным сторожем. На работу он устроился по поддельным документам. Фальшивка оказалась очень искусная – сразу не распознать. Сегодня Расмуссену удалось преодолеть последнее препятствие. Еще немного – и он выйдет из здания с пачкой флоппи-дисков, за которые конкуренты охотно выложат кругленькую сумму.
"Джамп в час ночи” закончился.
– Стоп, музыка, – скомандовал Бобби в микрофон.
Получив акустический сигнал, проигрыватель отключился, и теперь Бобби мог переговариваться по той же связи с Джулией, своей женой и компаньоном.
– Как ты там, малышка?
Джулия вела наблюдение из машины в конце автостоянки за зданием корпорации. Музыку она слушала вместе с мужем.
– Тромбон – чудо, – вздохнула она. – Да, Верной Браун на этом концерте в “Карнеги-холл” показал класс.
– А как тебе Крупа на ударных?
– Нектар для слуха. А уж возбуждает... Так бы и нырнула с тобой в постель.
– Мне не до постели. Бессонница. И потом, ты забыла, что мы сейчас частные детективы?
– Мне куда больше нравится роль любимой женщины.
– А как же хлеб насущный? На одну любовь не проживешь.
– Я тебе заплачу.
– Ишь ты! И много?
– Ну, в пересчете на хлеб насущный.., полбатона.
– Да я стою целого батона!
– Вообще-то, тебе настоящая цена – батон, два рогалика и булочка из отрубей.
Бобби любил ее красивый грудной голос, перед которым не устоит ни один мужчина. В наушниках он звучал прямо как ангельское воркование. Живи она в тридцатые-сороковые годы – эпоху биг-бендов, – из нее вышла бы отличная джазовая певица. Конечно, если бы у нее еще был слух. Пританцовывает она что надо, а вот поет так, что уши вянут. Когда, слушая старые записи Маргарет Уайтинг, сестер Эндрюс, Розмари Клуни или Марион Хаттон, Джулия начинала подпевать, Бобби выскакивал из комнаты: он слишком любил музыку.
– Что там Расмуссен поделывает? – спросила Джулия.
Бобби взглянул на левый дисплей, подключенный к камерам внутреннего наблюдения в здании корпорации. Расмуссен думал, что ему удалось вывести камеры из строя, но он ошибался: за ним следили уже не одну неделю, все его махинации записывались на видеопленку.
– Томми торчит у терминала в кабинете Джорджа Аккройда.
Аккройд был директором проекта “Кудесник”.
Бобби перевел взгляд на другой дисплей, подключенный к компьютеру Аккройда, и добавил:
– Только что переписал последний файл “Кудесника” на свою дискету.
Расмуссен выключил компьютер в кабинете Аккройда.
Правый дисплей в отсеке автофургона погас.
– Есть, – сказал Бобби. – Теперь “Кудесник” у него в кармане.
– Гад ползучий. Вот небось торжествует. Бобби склонился к левому дисплею и внимательно рассматривал черно-белое изображение Расмуссена у компьютера.
– Похоже, улыбается, – сообщил он.
– Скоро ему будет не до улыбочек.
– Хочешь пари? – предложил Бобби. – Как по-твоему, что он станет делать дальше? Дождется конца дежурства и преспокойно уйдет или смоется прямо сейчас?
– Сейчас. Или чуть позже. Побоится, что его застукают с флоппи-дисками. А сейчас тишь да гладь.
– Пари не получится. Я тоже так думаю. Человек на экране монитора зашевелился, но с кресла не встал. Он только устало откинулся на спинку, зевнул и протер глаза.
– Отдыхает. Собирается с силами, – рассказывал Бобби.
– Давай-ка еще послушаем музыку, пока он прохлаждается.
– И правда, – согласился Бобби и скомандовал:
– Музыка.
Зазвучала пьеса Глена Миллера “В ударе”.
В сумрачном кабинете Аккройда Том Расмуссен встал, опять зевнул, потянулся и направился к большому окну, выходившему на Майклсон-драйв – улицу, где стоял автофургон Бобби.
Если бы Бобби перебрался в кабину водителя, он бы мог полюбоваться на темный силуэт в окне, за которым стоит настольная лампа. Это Расмуссен смотрел на ночной город. Но Бобби остался на месте: ему и на мониторе все хорошо видно.
В наушниках по-прежнему звучала мелодия Глена Миллера. Знаменитое место: оркестр снова и снова повторяет одну и ту же фразу, все тише, тише, почти совсем затихает – и вдруг, грянув во всю мощь, начинает пьесу заново.
Расмуссен отвернулся от окна и бросил взгляд на камеру под потолком. Он глядел прямо в глаза Бобби, как будто чувствовал слежку. Ухмыльнувшись, он двинулся к камере.
– Стоп, музыка, – сказал Бобби. Оркестр Миллера моментально замолк. – Что он задумал? – удивился Бобби.
– Что-нибудь серьезное? – спросила Джулия. Расмуссен с той же ухмылочкой остановился прямо перед камерой. Он достал из кармана листок бумаги, развернул его и поднес к объективу. На бумаге заглавными буквами было напечатано: “ПОКА, ПРИДУРОК”.
– Да, дело серьезное, – пробормотал Бобби.
– Очень?
– Что-то не пойму.
И тут же понял: да, очень. В ночи загремели выстрелы – Бобби расслышал их даже в наушниках. Стенки фургона были пробиты бронебойными пулями.
– Бобби! – крикнула Джулия, услышав в наушниках стрельбу.
– Сматывайся, малышка! Гони! – заорал Бобби. Он сорвал наушники, бросился навзничь и вжался в пол.
Глава 3
Фрэнк Поллард перебегал от улицы к улице, от переулка к переулку, срезал путь по газонам возле спящих домов. В одном дворе на него бросилась огромная черная собака с желтыми глазами. Она с лаем погналась за ним, а когда он примерился перемахнуть через дощатый забор, ухватила за штанину. Сердце заходилось, в горле першило от сухого холодного воздуха. Ныли ноги. Сумка, точно набитая железом, оттягивала правую руку. Каждый шаг отдавался в запястье и плечевом суставе глухой болью. Но Фрэнк не останавливался, не оборачивался. Он знал, что по пятам следует неутомимое чудовище. Один взгляд назад – и Фрэнк обратится в камень.
Он перебежал через улицу, на которой в этот час не было ни одной машины, и припустил по дорожке, ведущей к другому жилому комплексу. Через ворота он влетел во двор, в центре которого находился пустой бассейн со скошенными, потрескавшимися цементными бортиками.
Двор не освещался, но глаза Фрэнка уже привыкли к темноте, а то бы он непременно свалился в бассейн. Где же укрыться? Найти бы помещение, в котором жильцы стирают белье. Если взломать замок, можно отсидеться там.
Бегство давалось Фрэнку нелегко: он был грузноват и здорово выбился из сил. Ему позарез надо было передохнуть, а заодно собраться с мыслями.
Пробегая мимо дома, Фрэнк заметил, что кое-где двери квартир на первом этаже открыты, криво висят на сломанных петлях. Стекла окон выбиты, а те, что уцелели, потрескались; в некоторых зияли дыры. Трава на газонах пожухла, как ветхий пергамент, засохли кустарники, увядшая пальма угрожающе покосилась. Дома были заброшены и ожидали сноса.
Фрэнк поднялся по разрушающимся цементным ступеням и очутился в дальнем конце двора. Оглянулся. Человек – или нелюдь, – который его преследовал, все не показывался. Задыхаясь, Фрэнк вскарабкался на балкон второго этажа и принялся искать незапертую квартиру. Наконец он увидел распахнутую дверь. Дверь покоробилась, петли ходили с трудом, но почти без скрипа. Фрэнк проскользнул внутрь и захлопнул дверь.
Его обступила смолистая, бездонная темнота. В окна лился мертвенно-серый сумрак, но от этого в комнате не было светлее.
Фрэнк напряг слух.
Тишина. Такая же бездонная, как мрак квартиры.
Фрэнк крадучись двинулся к ближайшему окну, которое выходило на балкон и во двор. В раме торчало лишь несколько острых осколков. Битое стекло хрустело и позвякивало под ногами.
Осторожно, стараясь не продрать кроссовки и не шуметь, Фрэнк приблизился к окну. Замер. Опять прислушался.
Ни звука.
Из-за зубчатых осколков в раме потянуло холодом – словно в квартиру потекло ледяное естество недовоплотившегося призрака. В сумраке изо рта Фрэнка вылетали бледные струи дыхания.
Мертвая тишина стояла уже десять секунд. Двадцать. Тридцать. Минуту.