Нехорошее место

Джулия поставила компакт-диск Арти Шоу. По машине разлилась звучная, упруго ритмичная мелодия. Саксофоны Лесли Робинсона, Хэнка Фримена, Тони Пастора и Ронни Перри сочно выводили свои партии. Музыка словно оттеняла буйное неистовство ветров Санта-Аны.

Выехав за пределы округа, Бобби повернул на юг, а потом на запад, к прибрежным городам Ньюпорт, Корона-дель-Мар, Лагуна-Бич, Дана-Пойнт. Он старался выбирать удобные асфальтированные шоссе, проходящие вдали от главных магистралей. Тут кое-где попадались даже апельсиновые рощи, которые прежде покрывали весь округ и которые теперь покорно уступают место все новым и новым дорогам и торговым центрам.

Чем ближе к цели путешествия, тем оживленнее Джулия болтала и балагурила. Но Бобби знал, что это напускная беспечность. Всякий раз, как они отправлялись навестить ее брата Томаса, Джулия изо всех сил старалась призвать на помощь всю свою веселость. Она любила брата, но после каждой встречи с ним сердце у нее обливалось кровью, и она заранее взбадривала себя шутками и прибаутками.

– На небе ни облачка, – заметила Джулия, когда они пронеслись мимо “Ранчо Ирвина”, старого предприятия, занимавшегося упаковкой фруктов. – Славная погода, а, Бобби?

– Да, денек на славу.

– Наверно, ветер унес все тучи в Японию. Над Токио небось все небо затянуто.

– Угу. И теперь калифорнийский мусор сыплется на линзу.

Ветер швырнул навстречу машине сотни красных лепестков бугенвиллей. На миг показалось, будто “Самурай” обдало малиновой метелью. То ли из-за разговора о Японии, то ли по какой другой причине от этого лепесткового вихря повеяло Востоком. Бобби ничуть не удивился бы, если бы увидел на обочине в узорчатой тени женщину в кимоно.

– Тут даже ветер красивый, – сказала Джулия. – Все-таки мы счастливые, правда, Бобби? Это же счастье – жить в таком изумительном уголке, правда?

Музыканты Арти Шоу исполняли “Френези” – свинг, в котором есть где развернуться струнным. Слушая эту песню, Бобби каждый раз воображал себя героем фильма тридцатых-сороковых годов. Вот сейчас за углом он повстречает старинного приятеля Джимми Стюарта или Бинга Кроссби, и они отправятся куда-нибудь позавтракать в компании с Кери Грантом, Джин Артур и Кэтрин Хэпберн. И пойдет потеха.

– Ты сейчас в каком фильме? – спросила Джулия.

Ничего от нее не скроется!

– Пока не соображу. “Филадельфийская история”, что ли.

Когда “Самурай” въехал на стоянку интерната Сьело-Виста, Джулия была уже в прекрасном расположении духа. Она вылезла из машины и с улыбкой окинула взглядом полоску, где сходились небо и океан, словно в жизни не видела картины восхитительнее. Панорама и впрямь радовала глаз: Сьело-Виста стоял на крутом обрыве в полумиле от океана, а внизу раскинулись широкие пляжи калифорнийского Золотого Берега. Бобби стоял рядом с женой, слегка втянув голову в плечи и зябко поеживаясь на холодном порывистом ветру.

Собравшись с духом, Джулия взяла Бобби за руку и сжала ее. Они направились в корпус.

Сьело-Виста был частным интернатом, поэтому он даже внешне отличался от стандартных казенных заведений такого рода. Интернат помещался в бледно-розовом двухэтажном здании в испанском стиле. Углы здания, дверные и оконные рамы были облицованы белым мрамором. Входные и балконные двери тоже были выкрашены в белый цвет, а дверные проемы сверху выгибались изящными арками. Над дорожками для прогулок тянулись решетчатые своды, увитые бугенвиллей и пестревшие лиловыми и желтыми цветами. Листья неумолчно шелестели на ветру. Пол внутри здания был устлан серым линолеумом в розовую и бирюзовую крапинку. Вдоль основания светло-розовых стен шла широкая белая полоса, а поверху – лепнина с растительным орнаментом. В такой обстановке и дышится легко и безмятежно.

В холле Джулия остановилась, достала расческу и привела в порядок встрепанные ветром волосы. Потом супруги, на минуту задержавшись у стола дежурной в уютной приемной для посетителей, отправились в комнату Томаса, которая находилась на первом этаже в северном крыле здания.

В комнате стояли две кровати. Кровать Томаса – та, что ближе к окнам, – была пуста. Кресло тоже. Томас склонился над рабочим столом, который он обычно делил со своим соседом по комнате Дереком, и вырезал из журнала фотографию.

Внешность Томаса озадачивала: вроде бы здоровяк – и в то же время заморыш, массивный – и в то же время хрупкий. Физически он был крепок, а вот душой и разумом немощен, и этот внутренний недуг так и просвечивал сквозь его массивное тело. Коренастый крепыш с короткой шеей, округлыми литыми плечами, относительно короткими руками и широкой спиной смахивал на гнома. Но только фигурой: лицом он даже отдаленно не напоминал добродушного и лукавого сказочного персонажа. Черты его были изуродованы вследствие страшной генетической ошибки, биологической трагедии.

Услышав шаги, Томас обернулся.

– Жюль! – воскликнул он, бросил ножницы и вскочил, едва не опрокинув стул. – Жюль! Жюль!

Томас был одет в мешковатые джинсы и фланелевую рубашку в зеленую клетку. Он выглядел лет на десять моложе, чем ему было в действительности.

Джулия выпустила руку Бобби и, раскрыв объятия навстречу брату, вошла в комнату.

– Здравствуй, родной.

Томас двинулся к ней, едва переставляя ноги, словно ботинки у него были подбиты железом. Брат был десятью годами моложе Джулии, ему было двадцать, но ростом значительно ниже ее. Даже профан в медицине, взглянув на его лицо, безошибочно узнал бы все признаки болезни Дауна: тяжелый выпуклый лоб, кожные складки у внутренних углов глаз, из-за которых они казались по-восточному раскосыми, вдавленная переносица; уши сидели чересчур низко на непропорционально маленькой голове. Прочие детали лица, пухлые, бесформенные, говорили о замедленном умственном развитии. На таких лицах как бы навечно застыло выражение тоски и одиночества. Но сейчас лицо Томаса цвело блаженной лучистой улыбкой.

При каждом появлении сестры он преображался.

"Черт возьми, а ведь она и на меня так действует”, – подумал Бобби.

Слегка наклонившись, Джулия обняла брата и долго не выпускала.

– Ну, как живешь? – спросила она.

– Хорошо, – ответил Томас. – Я живу хорошо. Он выговаривал слова невнятно, и все-таки их можно было разобрать. В отличие от других жертв болезни Дауна Томасу еще повезло: его толстый язык не был изборожден складками, не торчал изо рта и более-менее свободно ворочался во рту.

– А где Дерек?

– В приемной. У него гости. Он придет. У меня все хорошо. А у тебя?

– Чудесно, голубчик. Просто замечательно.

– И у меня замечательно. Я тебя люблю, Жюль. – Томас так и сиял. Только в присутствии сестры его обычная застенчивость пропадала. – Я тебя очень люблю.

– И я тебя, Томас.

– Я боялся.., ты не придешь.

– Я ведь тебя не забываю, правда?

– Правда. – Томас наконец отпустил Джулию и бросил взгляд на дверь. – Здравствуй, Бобби.

– Привет, Томас! Выглядишь молодцом.

– Правда?

– Гадом буду.

Томас хихикнул.

– Бобби смешной, – сказал он Джулии.

– А меня-то когда обнимут? – не унимался Бобби. – Так я и буду стоять, растопырив руки, пока меня не примут за вешалку?

Томас нерешительно отошел от сестры. Они с Бобби обнялись.

Томас и Бобби прекрасно ладили, и все же Томас еще стеснялся зятя. Он с трудом привыкал ко всему новому и за семь лет еще не совсем освоился с новым членом семьи.

"Но он меня любит, – внушал себе Томас. – Наверно, так же сильно, как я его”.

Привязаться всей душой к человеку, страдающему болезнью Дауна, не так трудно. Надо только не ограничиваться естественной жалостью, а приглядеться к больному повнимательнее. Приглядишься – и поневоле оценишь их восхитительное простодушие и милую непосредственность. Иногда, чувствуя себя белыми воронами, они робеют и замыкаются, но, как правило, они искреннее и откровеннее многих нормальных людей: никакой оглядки на условности, никакого лицемерия. Прошлым летом, на пикнике, устроенном для обитателей интерната в честь Дня независимости, мать одного пациента сказала Бобби: “Вот смотрю я на них – какие же они добрые, ласковые. Наверно, они любезнее Господу, чем мы”. И сейчас, обнимая Томаса и заглядывая в его добродушное пухлое лицо, Бобби понимал, насколько она права.