Нехорошее место

Но нынче ночью совсем особый случай. Мать поймет, почему сегодня Золт не в силах удержаться, и простит. В конце концов она всегда его прощала, ведь она любила сына той же любовью, какой Господь любит своих чад, – любовью совершенной, всепрощающей и милосердной. Посчитав, что Золт уже получил свое, она вновь замечала его, одаривала улыбкой, заключала в объятия, и Золт, снова ощутив материнскую ласку, начинал понимать, что такое рай.

Теперь ее душа на небесах. Прошло уже семь долгих лет. Боже, как ему плохо без матери! Но она и сейчас видит его. И когда она узнает, что он опять не устоял, то очень огорчится.

Золт взбирался по лестнице, перешагивая через ступеньки и держась поближе к стене, чтобы под ногами случайно не скрипнула рассохшаяся доска. Но, несмотря на свое крупное сложение, двигался он легкой плавной походкой, и ступеньки не издали ни звука. Наверху он снова замер и прислушался. Все тихо. Лампочка пожарной сигнализации источала блеклый свет. В полумраке коридора Золт разглядел пять дверей: две справа, две слева, одну в дальнем конце.

Он подкрался к первой двери, осторожно открыл, проскользнул внутрь и прижался к двери спиной. Хищное желание обуревало его, но он все-таки выждал время, чтобы глаза привыкли к темноте. В окна сочился слабый свет далекого уличного фонаря. Золт различил зеркало – матовый прямоугольник отраженного света. Под ним туалетный столик. А вот и кровать. На кровати под светлым, чуть ли не сияющим в темноте одеялом кто-то лежал.

Неслышно ступая, Золт подошел к кровати, приподнял одеяло и застыл, прислушиваясь к мерному посапыванию. Аромат духов смешивался с благоуханием нежной теплой кожи и запахом шампуня. Девочка. По запаху Золт легко мог отличить девочку от мальчика. Кажется, подросток. Не будь снедавшая его страсть так неистова, Золт стоял бы над постелью еще долго: мгновения перед убийством бывают восхитительнее, чем само убийство.

Театральным жестом, словно фокусник, срывающий покрывало с пустой клетки, в которой по мановению волшебной палочки оказывается голубь, Золт откинул одеяло и бросился на спящую.

Девочка тут же проснулась. От неожиданности она не успела набрать в грудь воздуха и крикнуть. Не дав ей опомниться, Золт широченной ладонью зажал ей рот и впился в щеки крепкими пальцами.

– Молчи, а то убью, – зашипел он, почти касаясь губами нежного детского уха.

Девочка испуганно замычала, забилась, но Золт крепко прижимал ее к матрасу. На ощупь это действительно еще девчонка лет двенадцати. Может, пятнадцати, но уж никак не старше. С такой справиться сущий пустяк.

– Мне тебя убивать ни к чему, – шептал Золт. – Просто я тебя хочу. Сделаю, что задумал, и уйду.

Золт лукавил. Секс вообще его не занимал. Более того, вызывал у него омерзение. Отвратительная слизь, бесстыдное соприкосновение органов, из которых люди мочатся... Брр. И то, что другие способны этим гнусным актом наслаждаться, убеждало Золта, что мужчины и женщины суть падшие создания, а мир – средоточие греха и безумия.

Девочка не то поверила, что он не хочет ее смерти, не то обомлела от страха, но сопротивляться перестала. Может быть, она просто задыхалась – ведь Золт навалился на нее всем телом, а весил он немало. Девочка дышала носом: по руке, которой он зажимал ей рот, то пробегал холодок – вдох, то из трепещущих ноздрей струилось тепло – выдох.

Золт почти совсем привык к темноте. Он еще не вполне отчетливо различал лицо девочки, но хорошо видел горящие испугом глаза. Девочка оказалась блондинкой: даже в тусклом свете, падавшем из окна, ее волосы ярко отливали серебром.

Свободной рукой Золт отвел волосы и обнажил ей шею справа. Сполз чуть-чуть пониже, подбираясь к горлу, и приник губами к молодой плоти. Губы ощутили упругое биение пульса. Золт зубами впился в нежную кожу и почувствовал во рту вкус крови.

Девочка извивалась и билась, но Золт налег на нее изо всех сил. Жадные губы не отрывались от раны. Густая сладкая жидкость била ключом, он не успевал глотать ее. Однако вскоре поток начал убывать. Девочка сопротивлялась все слабее, слабее и наконец совсем затихла. Так и лежала недвижимая, будто груда скомканных простыней.

Золт поднялся и включил ночник. Ему нравилось рассматривать лица своих жертв – если не до заклания, то хотя бы после. Он с любопытством заглядывал им в глаза, не безжизненные, а умудренные, сподобившиеся узреть тот далекий край, куда отлетают души. Он и сам дивился собственному любопытству. Ведь когда он съедает бифштекс, у него не появляется желание взглянуть на корову, из мяса которой его приготовили. Чем же эта девчонка – и прочие людишки, кровью которых он питался, – лучше коровы? Однажды Золту приснился сон: он только что оторвался от истерзанного горла очередной жертвы, и вдруг она, уже мертвая, обратилась к нему с вопросом: откуда у него эта странная прихоть – непременно увидеть ее лицо? Золт затруднялся ответить. Тогда она подсказала: может, это оттого, что в глубине души он боится при свете увидеть у мертвеца свое собственное лицо, покрытое смертельной бледностью, свои собственные остекленелые глаза? “Чутье нашептывает тебе, что ты и сам уже мертв и подвержен тлению. Ты догадываешься, что после смерти твои жертвы больше похожи на тебя, чем при жизни”.

Это был только сон, к тому же слова покойной были сущей нелепицей, и все-таки Золт проснулся с пронзительным криком. Не правда, он не мертв – он жив, полон бодрости и сил! И аппетит у него превосходный, хоть и возбуждает его не совсем обычная еда. Однако слова покойницы запали ему в душу. Порой – в такие вот мгновения – Золт вспоминал их, и его охватывала тревога. Но он и сейчас, по своему обыкновению, постарался выбросить их из головы. Лучше приглядеться к девочке на кровати.

Девочке было лет четырнадцать. Золт залюбовался своей жертвой. Какой изумительный цвет лица. Кожа гладкая, словно фарфор. Интересно, на ощупь она тоже такая? Губы полуоткрыты, словно их нежно разжала девчоночья душа, покидающая тело. И чудесные ясные голубые глаза – такие огромные на детском личике и широкие, как зимние небеса.

Наглядеться на эту красоту было невозможно.

Сокрушенно вздохнув, Золт выключил ночник.

Он постоял еще немного, снова привыкая к темноте и обоняя пряный аромат крови. Потом вышел в коридор. Дверь за собой не закрыл.

Комната напротив была пуста. Зато в соседней Золт уловил затхлый запах пота и услышал храп. На кровати спал парнишка лет семнадцати-восемнадцати. Не очень крупный, но и не мелкий. Однако повозиться с ним пришлось больше, чем с его сестрой. К счастью, он спал на животе, и, когда Золт откинул одеяло и бросился на него, лицо парня оказалось прижато к подушке и крикнуть он не сумел. Завязалась яростная, но короткая борьба. Парень быстро задохнулся. Золт рывком перевернул тело на спину и с криком впился в обнаженную шею. Этот крик был самым громким звуком, прозвучавшим в комнате за время борьбы.

Когда Золт открыл дверь в четвертую комнату, за окном уже занимался свинцовый рассвет. По углам теснились тени, однако ночная мгла уже отхлынула. В жидком утреннем сумраке предметы еще не обрели свою естественную окраску и переливались разными оттенками серого цвета.

На огромной двухспальной кровати лежала симпатичная блондинка лет под сорок. Одеяло на другой половине кровати было не смято: вероятно, муж здесь не живет или в отъезде. На тумбочке Золт обнаружил наполовину пустой стакан воды и пластмассовый пузырек, к которому приклеен ярлычок с рецептом. Золт взял пузырек и прочел ярлычок. Успокаивающие таблетки. На рецепте стояло имя женщины: Розанна Лофтон.

Золт глядел на спящую, и в душе у него пробуждалась застарелая тоска по материнской ласке. Жажда крови все не утихала, но брать эту женщину силой Золт не хотел. Вонзить в нее зубы и мгновенно высосать кровь – это не доставит ему никакого удовольствия. Нет, он хотел пить ее кровь капля по капле.

Он мечтал приложиться к этой женщине, как прежде прикладывался к матери, когда она даровала ему эту милость. В минуты особого к нему расположения мать делала у себя на ладони неглубокий надрез или колола палец, потом позволяла свернуться калачиком у себя на коленях и целый час, а то и больше посасывать кровь. Какой покой, какое неизъяснимое блаженство! В такие часы весь мир со всеми его скорбями переставал для Золта существовать. Ибо материнская кровь – непорочная, чистая, как слезинка святого, – не сравнится ни с какой другой. Конечно, из маленькой раны много не высосешь, но эти капли были для него дороже и насыщали лучше, чем целые потоки крови из чужих вен.