Страница 4 из 19
— Ну ладно. Решили, тянуть не стану. Сейчас посуду сполоснем и сделаем, — кивнула Тин.
Я глядела во все глаза. На то, как Тин подошла к правому — большому — сундуку, сделала непонятный жест, и крышка сама открылась. На здоровенную книгу в черном переплете, которую она оттуда достала. На то, как она положила ее на середину стола, стала листать, бормоча под нос, пока не ткнула пальцем — вот! Зачитала что-то вслух — на мой взгляд, полный бред, такого и пьяный Гуслич после самогонки нашего шинкаря не выдавал! Поманила меня пальцем. Расстегнула мою рубаху от горла, ощупала грудину пониже ямки, где сходятся ключицы.
— Вот тут пойдет! Теперь, Мири, терпи!
И, положив на облюбованное место кольцо печаткой кверху, прижала его ладонью. И снова, уткнувшись носом в книгу, начала произносить странные слова. Сначала было ничего — просто холод ободка. Потом тепло, жар… и боль, как от ожога! Резкая, режущая, рвущая. Я чуть не заорала в голос. Но вместо этого прикусила губу, стиснула кулаки и зажмурила изо всех сил глаза. Тин же предупредила, что будет больно! И я хочу его сохранить…
Что было дальше — сама не знаю. Открыв глаза, увидела потолок и брызгающую на меня водой Тин.
— Очнулась? Я уж решила, что что-то напутала. Ну, вставай, давай проверять, что вышло.
Я дернулась — опять будет больно?
— Нет, не будет, не пугайся. И посмотри сама на грудь — никаких следов нет.
Я скосила глаза вниз. И вправду, ключицы, тощая грудина с выступающими ребрами и парой сосков — и никаких следов кольца.
— Слушай. Кладешь ладонь — считаешь до ста. Убираешь ладонь — смотришь. А получить кольцо назад сможешь, только когда найдется человек, прав у которого на него не меньше, чем у тебя самой, поняла? Тогда положишь его ладонь поверх своей, досчитаешь до трехсот, и оно возникнет в руке. Давай. Клади руку и считай!
— А я не умею до ста…
— А до скольких умеешь?
— До дюжины.
— Дальше повторять за мной будешь — заодно и поучим.
Я положила ладонь пониже ключиц и послушно уставилась Тин в рот.
Мы доползли до полусотни, когда та сказала — хватит! И велела убрать руку. Я посмотрела вниз — на моей коже горели те же голубовато-серебристые знаки, что были на печатке кольца. Только сейчас они были не в ноготь указательного пальца величиной, а большими — в половину ладони. И как бы светились изнутри.
Я захлопала глазами. Вот это да! Тин — настоящая волшебница! А если у меня Дар, я тоже так смогу?
Тин усмехнулась:
— Как научишься свободно эту книгу читать, так и сможешь! А сейчас давай ложиться спать — пора.
Летние дни тянулись сладким кленовым сиропом — тягучие, золотистые, восхитительно длинные. Солнце поднималось из-за дальних гор, освещая поляну в редколесье, где стоял наш дом. Дел в деревнях сейчас было немного — летом болеют мало, разве что какой несчастный случай произойдет. Зато пару раз Тин звали подыскать хорошие места для постройки новых домов и рытья колодцев при них. Тин долго бродила по вершине облюбованного холма, забраковала выбранное место, заставила сдвинуть углы на два десятка локтей и развернуть, показала, где должна быть печь, а где — кровать. Ходившие за ней с киянкой хозяева покорно кивали головами и заколачивали в землю колышки. Мне Тин велела встать в сторонке, чтоб не мешаться, закрыть глаза и попытаться почувствовать — где тут плохо, а где — хорошо.
Я сделала, как она велела. Прислонилась к стволу дерева в тени, закрыла глаза и стала поворачивать лицо туда-сюда. А что такое хорошо? Это когда тепло? А плохо — холодно? Или я неверно понимаю?
— Хорошо — хочется прийти и там остаться. А плохо — испытываешь беспокойство, тебе неуютно. В общем, дискомфорт.
Тин, кстати, часто вставляла в речь незнакомые мне слова. Внимательно следила, чтобы я спрашивала, что они значат, запоминала и употребляла их как можно чаще. А часть слов, вроде привычной мне с детства «задницы», произносить запретила, сказав, что девушки так не выражаются. Я уставилась на нее и спросила — а сидят эти вежливые девушки на чем?
Выяснилось, не на задницах, а на задах. Если честно, разница мне принципиальной не показалась.
Пока думала о расширяющемся лексиконе, Тин подошла ко мне и, велев не открывать глаз, потащила за собой, время от времени останавливаясь и спрашивая:
— Тут хорошо?
Иногда было хорошо, иногда я мялась с ноги на ногу, что Тин трактовала как «плохо». Иногда никак.
— Хорошо. Открывай глаза. Полное совпадение с моими ощущениями.
Следившие за нами крестьяне кивнули. Я захлопала глазами. Выходит, я и в самом деле что-то чувствую?
За свою работу Тин попросила шерсти и отрез полотна. И дома усадила меня за прялку, которая нашлась на чердаке. А потом сшила мне длинное — до лодыжек — платье, штаны под него и связала шерстяную жилетку. Такой роскошной одежды у меня никогда еще не было!
Уже позже я поняла, что Тин дала мне пару недель отдыха, прежде чем взяться за меня всерьез. Она расспрашивала меня о том и о сем, рассказывала сама — и о дальних городах, и о больших кораблях, о странах, где почти не бывает зимы. Я слушала с широко раскрытыми глазами — ее истории казались дивной сказкой. И что еще важнее — в первый раз в жизни кто-то говорил со мной, видел меня! Я больше не была пустым местом с руками, куда можно сунуть — по надобности — ведро с тряпкой, ухват с горшком, грабли с тяпкой или подойник. В конце концов я решила, что когда вырасту, буду похожей на Тин. Такой же умной, сильной, независимой. И не подпущу к себе на три лиги ни одного мужчины! Потому что они — гады!
Насколько они гады, я узнала, когда однажды мы отправились по делам в мою родную Зеленую Благодень. Тин зашла в одну из изб, осмотреть искусанного осами мальчугана, а я осталась на улице. Очень гордая и новым статусом, и новым платьем. И, когда показалась ватага из полдюжины подростков во главе все с теми же Елькой и рыжим Зимкой, и не подумала прятаться, как делала это раньше. А гордо сообщила:
— Моя мама приплыла на корабле! И она умела читать!
Пацаны заржали.
— Умела-умела, да не читать! — Елька сложил из пальцев кольцо и ткнул в него указательным пальцем другой руки. — Всей деревне давала, кого хочешь спроси!
Парни загоготали еще громче.
— Вот и ты, шлюхина дочка, расфуфырилась… по стопам мамки собралась? — процедил длинный прыщавый Иржик. И добавил, вызвав новый взрыв хохота: — Так мы того, подсобим!
— Неправда! — я почувствовала, как из глаз брызнули слезы. — Мама не такая!
— Такая-такая, — парни приплясывали вокруг, кривляясь.
— Не-е-ет! — и бросилась на Ельку.
Когда на крики и шум из избы выскочили Тин с хозяйкой, мы катались рычащим вопящим клубком в дорожной пыли. Я дралась изо всех сил — колотила кулаками, лягалась, царапалась, кусалась — мне было так больно, что я не чувствовала ударов, сыпавшихся на меня. Подол нового платья был разодран до пупа, глаз подбит, в волосах полно грязи. Зато я выбила кому-то зуб и надорвала ухо.
Тин выволокла меня из потасовки за руку, а потом рявкнула на парней так, что те рванули прочь по улице не оглядываясь.
Вечером, закончив зашивать испорченную юбку, я спросила:
— То, что они говорили о маме, правда?
— И да, и нет.
— Как это? Либо что-то было, либо не было! — вскинулась я.
— Она была беззащитна, больна, не могла говорить, страшно боялась за тебя, понимаешь? Она хотела, чтоб тебя оставили жить. У нее не было выбора. А я, я узнала о том, что происходит, слишком поздно.
Значит, её заставили. А потом сами обвинили. И её, и меня.
Я. Их. Ненавижу.
И я сделаю все, чтобы не быть беззащитной! И никому не уступлю!
— Мири, не злись. Такова жизнь. Они всего лишь люди.
Они — плохие люди. И я не забуду того, что случилось. Они же ее убили!
— Мири! Подумай о том, что, какими бы они ни были, ты осталась жива. А если б тебя бросили в лесу? Подумала?