Круг

— Венька, — крикнула Дубинина, — оставь ее, Анатолий идет. Мы еще с ней посчитаемся…

8

Юстина бежала по улицам, забитым машинами.

Никогда в жизни у нее не было более счастливого времени, чем эта осень. Впервые ее полюбили. Во всяком случае, ей так казалось. Когда Венька смотрел на нее, внутри все дрожало и стонало от радости. Она на все готова была ради Веньки. Он избавил ее от одиночества.

Как-то после школы у нее разболелась голова. Она приняла таблетку и улеглась в постель. Сквозь дрему услышала звонок. Второй. Третий. Неохотно поднялась и, не одеваясь, в длинной прозрачной ночной рубашонке поплелась открывать дверь. Мать иногда забегала днем перекусить.

Но не мать, а Венька неожиданно предстал перед нею.

— У-у-у! Какая ты! — прогудел он, подхватил ее сильными руками и поднял.

Она вырывалась, но тело ее не слушалось, льнуло к теплым рукам, к источающему тепло и радостное волнение человеку. Радость эта пьянила, туманила сознание…

И вдруг нежданно слетела с уст, будто не ею сказанная, фраза:

— Ты с ума сошел. У нас еще все впереди…

Права ли она? Как могла она оттолкнуть Веньку в самый прекрасный момент своей наполненной печалью жизни? Но за что же тогда она осуждает мать? Кто мог ответить ей на эти вопросы? Не к матери же обращаться, когда у них установились ненавистно-отчужденные отношения?! Да и зачем теперь ей ответы, если Венька отвернулся от нее навсегда? Сначала он избегал ее, а через некоторое время принялся ухаживать за Дубининой, так же на глазах у всех, как было это и с нею.

— Зачем ты мучаешь меня? — жалобно взывала Юстина к человеку, который стал для нее самым близким. Но перед ней неизменно оказывался другой, уже не ее, чужой Венька. И она, не узнавая его, застывала от ужаса.

За несколько дней перед тем, как исчез дневник, Венька, сидя на корточках в коридоре, поймал ее за подол форменного платья. Поднялся и навис над нею страшной птицей.

— Не преследуй меня и не вздумай шпионить, поняла, детка? Мне не хотелось бы истерик… Я вдруг прозрел, понимаешь? Что ты можешь мне дать? Для яркой жизни ты не создана. У тебя нет воображения… — И ушел.

Юстина не слышала больше учителей на уроках. Она и дома не могла сосредоточиться на страничках учебников, смысл прочитанного ускользал от нее. Люди мелькали перед нею, как надоедливые комары летом, и все без исключения казались уродливыми. Краски жизни исчезли, превратились в серенький, однообразный туман.

Только ночами, сливаясь с чернотой и непогодой за окном, Юстина чувствовала себя в безопасности и немного успокаивалась. Ежедневные встречи с Венькой в школе оборачивались теперь для нее невыносимой мукой. И на всякий новый урок она шла, как на распятие, чувствуя, что все взоры обращены на нее.

Когда Венька спросил ее про дневник, она, не помня себя от гнева, понеслась навстречу мчащимся машинам. Милиционер, молодой, здоровенный детина, поймав, долго тряс ее, прежде чем она пришла в себя.

— Совсем ошалели! — орал он на Юстину, усаживая в мотоцикл. — Натворила небось чего? Сначала делают, потом думают. Отвезу домой, и чтоб носа не высовывала, пока не опомнишься…

Какие-то слова милиционера застревали в Юстинином сознании, но тупая, ноющая боль дурманила ее по-прежнему, мешала дышать.

Дома, как назло, оказался «голубчик», так называла она новую привязанность матери. Он что-то говорил, путался под ногами, и Юстине показалось, что он прилипает к ней взглядом.

— Прочь! — прикрикнула Юстина на «голубчика», швырнула в него портфелем и спряталась в своей комнате.

«Голубчик» побродил возле ее двери, заглянул, спросил: не захворала ли она? Не надо ли ей чего? Экая любезность! Яростная, незнакомая ненависть ко всем мужчинам, к холеному благополучному «голубчику», окрутившему мать, душила Юстину, заставляя задыхаться от гнева и бессилия.

Юстина, не понимая, что делает, вскочила, выбежала из комнаты, сорвала с себя домашний халатик и застыла в наглой, беззастенчивой позе.

— Ну, — приказала она чужим, развязным тоном, — смотри! Я моложе моей матери. Она ж у меня старушка. Разве она тебе пара?

Позже она не сможет вспомнить ни его лица, ни его слов в ту минуту, ни себя в тот страшный момент отчаяния. Резкий шлепок по щеке на мгновение вернул ее к действительности, но тут же все поплыло перед глазами, и она рухнула на пол.

Первое, что она услышала, когда стала приходить в себя, были возмущенные слова матери:

— Вся в отца, стерва. Недаром завуч предупреждала меня, что она готова с этим Прибаукиным лечь в постель. А я, дура, не верила.

Лучше бы Юстине не приходить в себя! Или там, на улице, нарвавшись на машины, навсегда исчезнуть. Но исчезнуть навсегда оказалось не так-то просто. Для этого требовались мужество и душевные силы, не меньшие, чем для того, чтобы жить.

9

— Кися, пойди поговори с Надеждой, может, мне все же дадут характеристику? — попросила Киссицкую Холодова.

— Ага, как тебя защищать, так беги, Кися! А за меня заступиться некому?

— Да ты, Кися, сама вызываешь огонь на себя. Что ты все стараешься унизить их? Не возвышайся, Кися, над всеми, с вышины тяжелее падать!.. — И больше не стала просить, ушла.

— Князь! — кинулась Холодова к Пирогову, с которым с первого класса была в самых дружеских отношениях. — О бедном товарище замолви словечко, а? Ты все-таки член комитета комсомола…

— Друг мой, — как всегда позируя, завел Пирогов, — видишь ли, какая обостренная обстановка сложилась в нашем мирке…

Холодова не дослушала, фыркнула презрительно:

— Тоже мне деятель!

Тут подвернулся под руку Кустов, посмотрел преданными собачьими глазами, ссутулившись, как старичок, попросил заискивающе:

— Я провожу тебя, ладно?

— До кабинета директора! — обдала его холодом своих ледяных глаз Оля-Сократ. — И не ты меня, а я тебя.

— Я не смогу, — как подстреленная птица, забился в тревоге Славик Кустов. — Я только испорчу дело… Я не умею…

— Не могу… Не умею… Испорчу… Прибавь еще: «Трус я!» — прикрикнула Холодова на влюбленного в нее сумрачного, совсем ссутулившегося Славика Кустова. — Зачем ты тогда нужен?! Зачем ты вообще нужен?! И чтоб не таскался больше за мною! — Она била наотмашь. — Не Кустов ты, а Хвостов. Тебе это больше подходит. Понятно?.. Все! — крикнула она на ходу всем. — Я теперь только за себя. И ни за кого больше! Запомните! — И она поспешила на поиски Прибаукина.

«Вот Веник, — злорадно думала Оля-Сократ, — хоть и скотина, но мужик. Знает, чего хочет. Не то что мой страдалец… Он, пожалуй, заступится».

Вениамин как раз и возник перед нею, словно ее злые мысли обладали магической силой.

— Ну, что скажешь, Сократ? — посмеиваясь, спросил Прибаукин, — Предали тебя твои «господа»? Помнишь, как хорошо ты объясняла нам, что аристократы считали Сократа развязным, а демократы видели в нем своего разоблачителя? Я надеюсь, детка: ты не хочешь погибнуть, как Сократ? Народец попроще, пока не поздно, готов поддержать тебя…

— Сказать тебе, кто взял твой дневник? — с вызовом человека, все же не отказавшегося от превосходства, спросила Холодова.

— О-о-о! Это запоздалые новости, многоуважаемый брат-Сократ! — отразил натиск якобы превосходящего противника Вениамин. — Дневник позаимствовала Виктория, светлая ей память… — Веник наигранно перекрестился.

— А что, с Викторией случилось что-нибудь? — попалась на удочку Холодова.

— Трусишь, Сократишка? А я думал, ты молоток! Железная девчонка. Ну, что случится с нашей драгоценной Викторией? Люди ее склада сляпаны из нержавейки. Поболеет для порядка и очухается на радость школе.

— Так чего ж тебе надобно, старче?

— А-а-а, — протянул, по своему обыкновению, Веник. И Оля заметила, что его длинные волосы потеряли прежний шик, кажутся нечесаными, а красно-белый шарф растянулся и небрежно повис. — Договоримся так: Олеська сразу же после урока истории соблазняет Анатолия… Ну, насчет твоей характеристики. Клубничкина у нее на подхвате… У них с шефом все отлажено. А ты, Сократушка, группируешь Олимп, и вы все стройными рядами голосуете за прием в комсомол Дубининой, Клубничкиной и Столбова… Мне лично этого не надо, а они хотят в институт. И Кисе Олеська, как ты понимаешь, ни за что не уступит. Смекнула?