Гражданин Том Пейн

— Ну что вы, Пейн, опять за свое, — проговорил Лоренс с оттенком нетерпенья. — Никто эти счета никогда не предъявит к уплате. Франция с Англией сейчас находятся в состоянии войны, и те товары, которыми нас снабжает авансом Хорталес — или, верней сказать, правительство Франции через Хорталеса, — это ничто в сравнении с военными преимуществами, которые достались Франции благодаря тому, что мы столько лет воюем с ее противником. Франклин им это ясно дал понять.

И все же, если «Хорталес и Компания» потребуют уплаты, Франции будет не слишком удобно подтвердить, что мы получали эти товары в дар. Известно вам, сколько за нами значится по счетам?

— Более или менее представляю себе, — желчно сказал Лоренс.

— За нами значатся четыре с половиной миллиона ливров, — сказал Пейн. — Бомарше может сделаться миллионером — мы ведь все брали по двойной цене, — если они предъявят иск. Даже Дин, если получит свои пять процентов, станет богатым человеком.

Робердо присвистнул; Лоренс покачал головой.

— Я и понятия не имел, что так много.

— Величайшее мошенничество века, — с готовностью заключил Пейн.

— Что же вы предполагаете делать?

— Разоблачить Дина, пока от нас не потребовали платежей и мы не лишились того мизерного кредита, которым располагаем.

— У вас нет доказательств, что Дин рассчитывает получить комиссионные. Сначала нужно, чтобы счета предъявили к оплате.

— Доказательств… да черт возьми, одно то, что Дин заправлял всей продажей, — чем это вам не доказательство. Если товары поставлялись в дар, Дин ничего не получает, если нас вынудят платить, то Дин — богач.

Вскоре после этого обеда разразился скандал. Бомарше, через таинственную фирму Хорталеса, запустил лапу в карман Фортуны и потребовал платежей; Дин пожаловал в Америку взимать денежки. Наметившийся здесь столь уже давно раскол между партией народа и партией торговых и правительственных кругов разверзся зияющей пропастью. Конгресс, ошеломленный внезапным требованием четырех с половиной миллионов ливров, которые не было никакой возможности когда-нибудь уплатить, запросил французского посла:

— Правда ли, что эти деньги подарены, или нет?

Правда, последовало заверенье, но ее нельзя подтвердить всенародно. Иначе пострадает честь Франции.

Хорталес вновь напомнил об уплате; Дин явился в Конгресс и с усмешкой потребовал свои пять процентов. Он не боялся; он слишком много знал и о Конгрессе, и о делах, которыми заняты во Франции Артур Ли и Франклин. Когда в Конгрессе не захотели его слушать, он обратился в газеты и обрушился на все семейство Ли, объявив себя спасителем страны и требуя справедливости. Подобной наглости Пейн стерпеть не мог; он выступил с негодующим, язвительным ответом.

Дин приписывал снабжение Америки товарами в заслугу одному себе. Пейн, на основании документов Комитета внешних сношений, доказал, что Франция и Испания передали золото в дар Америке задолго до того, как Сайлас Дин очутился в Париже. Филадельфия забурлила.

И тогда с Пейном встретился наедине французский посол Жерар; он сказал:

— Эту историю надо прекратить.

— Почему? — напрямик спросил его Пейн.

— По причинам, которые не подлежат разглашению. К ней причастны некоторые значительные лица. Вам следует оставить ваши нападки на Дина.

— А если я откажусь?

Жерар поднял плечи и развел руками.

— Так вы отказываетесь?

— К сожалению, — кивнул Пейн. — То, что мы тут делаем у себя, — это не политическая интрижка в интересах коронованных особ Европы, это, вы понимаете, революция.

— Понимаю, — сказал Жерар, и назавтра же сделал Конгрессу заявление:

— Все поставки в Америку, которые производил мсье де Бомарше, будь то товары для населения, орудия или военное снаряжение, осуществлялись на коммерческой основе, товары со складов и из арсеналов короля были проданы мсье де Бомарше Артиллерийским управлением, и свои обязательства по уплате за эти товары он выполнил.

Пейн терзался и сокрушенно говорил Робердо:

— Доказательства — если б только у меня были доказательства…

Он с горечью писал о Дине:

«Ему не выпало на долю, покинув кров свой, пережить зимнюю кампанию, спать, не имея ни палатки, ни одеяла. Он возвратился в Америку, когда опасность миновала и не испытывал с того дня никаких лишений. Что же это за жертвы и страданья, на которые он сетует? Может быть, он потерял деньги на службе обществу? Не думаю. А есть ли у него деньги? Это трудно сказать…»

Жерар больше не делал Пейну предупреждений; теперь он обратился в Конгресс, к той фракции, которая состояла из его заклятых врагов. Конгресс не преминул принять меры: Пейна вызвали и потребовали ответа, он ли является автором «Здравого смысла», посвященного делу Дина.

Да, я, — подтвердил Пейн.

После чего на закрытой сессии Конгресса Пейна буквально смешали с грязью; он знал по слухам о том, что там творится, но на все просьбы предоставить ему возможность ответить на обвинения, получал отказ. Ему передали, что Гувернер Моррис, житель Нью-Йорка, богач, сказал в своем выступлении:

— Каким должен представлять себе этого господина Пейна человек из хорошего общества в Европе? Не естественно ли для него предположить, что это обладатель большого состояния, отпрыск почтенной фамилии, рожденный в нашей стране и обладающий обширными связями в высоких кругах, наделенный самыми благородными понятиями о чести? Он, без сомнения, должен предположить, что все это для народа в нашем критическом положении есть необходимый залог лояльности. Увы, что подумал бы он, когда б узнал ненароком, что упомянутый господин, наш секретарь по внешним сношеньям, — не более как ловец удачи, перекати-поле из Англии, без рода и племени, без состоянья, без связей, без хотя бы должного образованья.

Лоренс сказал Пейну:

— Подавайте в отставку, не ждите, пока они вас уволят. Что-то будет, Пейн, — я не знаю, это только Богу известно. — И, помолчав, прибавил: — Я, знаете, тоже так поступлю. Пусть ищут для своего Конгресса нового президента.

Пейн подал заявление об уходе.

А в Филадельфии собиралась гроза.

Лишь внешне Филадельфия выглядела спокойной, но даже и это внешнее спокойствие быстро истощалось. Этот квакерский город, занятый сначала англичанами, взятый затем назад американцами, был столицей революции. Был не только географическим, но также идеологическим центром Штатов, ибо первоначальный пыл Бостона скоро охладел и массачусетские фермеры, которые в клочья разнесли когда-то британскую армию под Конкордом и Лексингтоном, возвратились, большею частью, снова к родимому плугу и заступу. Упрямое, обостренное чувство личной свободы, присущее янки, неразрывно связывалось для них с неподатливой, каменистой землей, которая их породила, а неистовая независимость делала их малопригодным материалом для ведения войны, исключая тот вид военных действий, который они инстинктивно избрали для себя сами — то есть партизанский. Тот факт, что партизанская война могла бы завершить противоборство гораздо раньше, ничего не менял: война велась иначе, и янки отошли от нее.

Львиную долю борьбы, таким образом, досталось вести населению центральных областей, в особенности Пенсильвании, хотя также — выходцам из Джерси и Нью-Йорка, частям, сформированным из жителей Коннектикута, Род-Айленда, Делавэра и Мэриленда, южан из Виргинии и Каролины. Но ядро регулярных частей — те несколько тысяч, что голодали, холодали, томились жаждой, но даже в самое страшное время не отступились от исхудалой фигуры, мало похожей на прежнего Вашингтона, почти целиком составляли сыны Пенсильвании и Джерси. Для них Филадельфия была алтарем революции, и самый черный день для них настал тогда, когда Конгресс сбежал без единой попытки отстоять этот город.

Англичане, в глазах которых Филадельфия не имела особой цены, поскольку Нью-Йорк был уже ими взят, а позволить себе стоять гарнизоном в двух городах они не могли, оставили ее, столь же мало помышляя об обороне, как до них — американцы. Вступая в город снова по пятам красных мундиров, солдаты Континентальной армии не выказали ни ликования, ни снисхожденья. Они желали отплатить Филадельфии — и, хотя бы отчасти, отплатили. Город встретил их грязным, заваленным мусором; дома были разрушены, разграблены, чудесный филадельфийский чиппендейл, краса и гордость колоний, — изрублен в щепки, выпотрошен, разломан. На этот раз американцы входили в город со штыками наголо. Во главе пенсильванцев шел Уэйн, мужчина резкий, жесткий, как ножевая сталь.