Гражданин Том Пейн

Ополченцы силачами не были. Первые часы они еще тащили на себе мушкеты, а там кому-то пришло в голову погрузить свое оружие на фургон с провиантом. Скоро весь продовольственный обоз трещал под тяжестью сотен «патриоток», и Робердо, буквально синий от негодованья, орал, что это вообще за армия, если шагает без оружия?

— Верхом оно, конечно, способней, толстопузый, — промолвил генералу кто-то из солдат.

— Ах ты, поганец, — ну, жди за это сто ударов плетьми!

— Это кто же их, интересно, отвесит?

Робердо отступился, но обещал, что напишет об этом донесение в Континентальный конгресс. Люди устали; их потные, запыленные лица не предвещали добра, так что лезть на рожон, да еще в самом начале кампании определенно не имело смысла. Робердо дал порученье Пейну написать в Военный комитет следующее: «Ввиду того, что рядовой Александр Хартсон позволили себе вести изменнические разговоры…»

— Я бы не стал употреблять подобные выраженья, — перебил его Пейн.

— Что такое?

— Да не было в его разговорах никакой измены. Наказали бы его лучше плетьми, и вся недолга.

— Я, кажется, сам знаю, как мне наводить порядок в моей бригаде, — сказал Робердо. — Пишите то, что вам говорят, вы для этого здесь находитесь. Не хватало еще, чтобы каждый писарь поучал меня, как следует вести себя в армии.

— Слушаю. — Пейн кивнул.

Один из солдат, долговязый и угловатый, пристрастился шагать рядом с Пейном. Звали солдата Джейкоб Моррисон, выходец из дикой и прекрасной долины Вайоминг. Жену его и ребенка унесла оспа, и он, затосковав от жизни бобылем в глухом лесу, подался в Филадельфию, нанялся работником на мельницу и там вступил в ряды ассоциаторов. Вооруженный длинноствольным ружьем, одетый от рубахи до сапог в оленью кожу, он — пожалуй, единственный из разношерстного отряда ополченцев — казался приспособлен для дела, на которое они пустились. Пейн приглянулся ему хотя бы тем, что продолжал сам нести свой мушкет. Однажды он обратился к Пейну своим медлительным, тягучим говором, отличающим пограничных жителей:

— Что думаешь, гражданин, насчет этой нашей войнишки?

— Лиха беда начало, — сказал Пейн.

— Все правильно, только, сдается мне, такой хлипкой рати свет не видывал.

— Ну что же, дай срок — солдата за один день не сделаешь. И новый мир за сутки не построишь.

— Ты вроде англичанин, да? — сказал Моррисон. — Как тебя угораздило ввязаться?

Пейн пожал плечами.

— Мне — что, — неторопливо тянул его спутник. — Мне лично терять нечего. Но, видит Бог, неспокойные наступают времена…

Вечером на привале Робердо, круто изменив линию поведения, перешел от угроз к умасливанию. Велел ради такого случая открыть бочонок рома и, обращаясь к солдатам, объявил:

— Здесь среди нас, граждане, находится прославленный патриот — человек, огненным пером коего написан «Здравый смысл». Он дал согласие сказать нам несколько слов о том деле, за которое мы решились отдать свою жизнь. Гражданин Томас Пейн!

Пейн не был к этому готов. Он сконфуженно поднялся, неловко шагнул ближе к свету костра и, поначалу очень неуверенно, с остановками, заговорил:

— Мы поднялись за дело маленького человека, граждане, ведь мы такие и есть — маленькие, простые люди. Нам будет трудно, мы еще станем роптать и жаловаться, а кое-кто из нас вернется домой. Так, по-моему, и начинается революция…

Лагерем расположились под Эмбоем, невдалеке от того места, где река Раритан впадает в Лоуэр-Бей, нижнюю часть Нью-Йоркского залива. На том берегу реки виднелись холмы Статен-Айлен, а дальше, на острове Манхаттан, разыгрывалась трагедия.

Вашингтону было приказано удерживать со своим скопищем ополченцев город Нью-Йорк; их у него под командой числилось двадцать тысяч, но что это были за солдаты — большей частью фермеры-янки из Новой Англии, сколько-то пенсильванцев, отряды милиции из Джерси, изрядное число виргинцев и несколько отрядов из Мэриленда — в отличие от остальных, хоть чего-то стоили. Рассчитывать, с этим разномастным сбродом можно удержать Нью-Йорк, было смешно. Каждый день приходили в гавань все новые транспортные суда и линейные корабли Британского флота, выгружая на Статен-Айлен тысячи великолепно обученных регулярных солдат и гессенских наемников. Вашингтон между тем разделил свою армию надвое, поставив половину ее в Бруклине на тот случай, если бы неприятель попытался атакой с фланга отрезать его на водораздельный полоске Манхаттана. Англичане в ответ на это отвели часть своей армии на Лонг-Айленд, и в ночь на 27 августа генерал Хау двинул свои силы в наступление. Нащупав в расположении противника слабое место, англичане захватили спящих часовых, обошли с флангов половину армии Вашингтона и, зажав ее в клещи, принялись методически уничтожать.

Лишь благодаря своему хладнокровию и мужеству, а также помощи, оказанной ему бригадой марблхедских рыбаков, Вашингтону удалось вывести остатки своей разбитой армии к Нью-Йорку, и там, фактически не дав ему времени перегруппировать свои силы, англичане предприняли вторичное наступление, на сей раз с твердым намерением разгромить то, что еще оставалось от колониальной армии.

Они были близки к осуществлению задуманного. Высадившись на Манхаттан как с Ист-Ривер, так и с залива Аппер-Бей, они опять сделали попытку зажать врага в клещи, обращая застигнутых врасплох солдат колониальной армии в паническое бегство. Это напоминало безумные состязанья в беге; ополченцы, забыв и думать про воинский долг, побросали оружие и толпою кинулись удирать, как зайцы, к укрепленной линии, которую американцы еще удерживали там, где сейчас проходит Сто двадцать пятая стрит. Преследователи-наемники отрезали их целыми отрядами, рубили на куски холодным оружием, захватывали в плен; люди забивались в коровники, на сеновалы, прятались в чаще леса; иные тонули, пытаясь добраться вплавь через Гудзон до берега Джерси. Только чудом сумело спастись бегством значительное соединенье, которое удерживало низовую часть Нью-Йорка. За считанные недели из двадцати тысяч уцелело менее пятнадцати.

А в это время под Эмбоем филадельфийские ассоциаторы вели себя, мягко говоря, некрасиво. Слухи о том, что происходит в Нью-Йорке, просачивались к ним исправно, и единственным ощутимым следствием этого было дезертирство. Отошли в прошлое дни, когда соседа называли товарищем, а уж что до обращенья «гражданин»…

Пейн взывал к генералу Робердо, к полковнику Плакстону:

— Что мы сидим здесь? Там, в Нью-Йорке, гибнет добрая надежда всего человечества, — а мы?

— Мы исполняем возложенную на нас обязанность, а именно — занимать Эмбой.

— Да нет же, Господи! Мы бы могли пройти по Джерси, переправиться через Гудзон у Форта Ли и соединиться с Вашингтоном. А еще лучше — переправиться через Раритан и атаковать англичан там, где их уязвимое место — на Статен-Айленде. А оттуда и до Бейонна рукой подать…

Робердо снисходительно улыбнулся.

— Вы, Пейн, писатель — мечтатель, будем так говорить. А суровая военная действительность…

— Проклятье, сударь, да что вы знаете о военной действительности?

Плаксон вспыхнул от гнева, но Робердо лишь надулся и беспомощно развел руками.

— Сначала другие — теперь вот вы восстаете против меня, ведете преступные разговоры.

— Преступные? Черт возьми, сударь, что это у вас все преступники? А сидеть здесь, штаны протирать — это не преступленье?

— Приказано…

— Кем приказано? Разве в приказе предусмотрено, что армия Вашингтона будет разбита, что мы отдадим Нью-Йорк? Кто-нибудь из ваших солдат сделал хоть один выстрел — хоть раз видел в глаза противника?

Толстяк Робердо, бессильно морща студенистое лицо, обиженным голосом обратился к Плакстону, стройному щеголю, выходцу из семейства Пеннов, который слушал их обоих со скучающей, пренебрежительной усмешкой:

— Долг есть долг, разве я не прав? Ну скажите? Разве это моя вина, что армию Вашингтона выбили из Нью-Йорка? Что мне приказчиков подсовывают взамен солдат?..