Перекрестный галоп

Нет, вы полюбуйтесь на меня теперь: еду себе на эскалаторе, поставив рюкзак на ступеньку этой движущейся лестницы. Месяцы неподвижной больничной жизни сделали мои мышцы дряблыми, слабыми, никакой кондиции. Да, мне предстоит большая работа над собой, прежде чем начну убеждать майора по делам инвалидов из Министерства обороны, что я снова годен к военной службе.

Я стоял у пологой дорожки к дому матери, и мне страшно не хотелось идти туда — те же ощущения я часто испытывал в прошлом.

На станции Ньюбери я взял такси до Лэмбурна и попросил водителя высадить меня на дороге, не доезжая до дома матери, так чтоб последнюю сотню ярдов я прошел пешком.

Полагаю, то была сила привычки. Я чувствовал себя уверенней, приближаясь к цели пешком. Очевидно, не последнюю роль сыграла тут служба в пехоте. Шагая по дороге, я слышал звуки, которые заглушил бы рев мотора, ощущал запахи, которые бы никогда не заметил за выхлопными газами. И еще я мог как следует оценить окружающую обстановку, уловить, нет ли здесь засады.

Я покачал головой и улыбнулся. Глупо!

Вряд ли здесь, в деревне Беркшира, меня поджидают в засаде талибы. Но потом вспомнились слова темнокожего сержанта, командира моего подразделения в Сэндхерсте. «Излишняя предосторожность никогда не помешает, — говорил он нам. — Никогда и ничего не принимайте на веру, всегда проверяйте».

Впрочем, ни одного выстрела не прозвучало, ни одна мина не взорвалась, ни один талиб в тюрбане на голове и с «Калашниковым» в руках не выскочил из-за кустов, и я благополучно преодолел последние метры от дороги до дома красного кирпича, крепкого еще строения, возведенного в период между двумя мировыми войнами.

Как обычно в середине дня, кругом стояла тишина, и я, обойдя дом сбоку, направился к задней двери. Пока под ногами моими хрустел гравий, несколько лошадей подняли головы и с любопытством уставились на незнакомца.

Матери дома не было.

Чего и следовало ожидать. Возможно, надо было позвонить и предупредить, что я еду. А может, мне какое-то время лучше побыть в доме одному, освоиться, свыкнуться с мыслью, что я вернулся; спокойно посидеть, отдавшись воспоминаниям, прежде чем в дом ворвется этот сгусток энергии, моя мама, и тогда уже шанса передумать у меня не останется.

Моя мама тренирует скаковых лошадей. На самом деле она являет собой нечто большее. Она своего рода феномен. В спорте, где постоянно идет отчаянная борьба больших «эго», у нее самое большое «эго» из всех. Впрочем, у мамы есть оправдание для столь высокой самооценки. На пятый год занятий конным спортом она стала первой женщиной, награжденной высоким званием чемпиона среди тренеров, — достижение, которое затем повторяла на протяжении шести следующих сезонов.

Ее лошади выиграли три Золотых кубка Челтенхема, два «Гранд нэшнл», [3]и она по праву была признана «первой леди британских скачек».

Она также являлась общепризнанной антифеминисткой, работоголиком и никогда не становилась жертвой дураков или мошенников. Если б она стала премьер-министром, то наверняка бы вернула казнь через повешение и наказание розгами. Ко всему прочему мама никогда не упускала возможности громко и на людях выражать это свое мнение, стоило представиться такой возможности. В сравнении с ней Чингисхан выглядел умеренным и нерешительным либералом, и тем не менее все ее любили. Одно слово, женщина с характером.

Все ее любили, за исключением бывшего мужа и детей.

Наверное, уже в двадцатый раз за утро я спросил себя, зачем и почему сюда приехал. Ведь наверняка можно было поехать куда-то еще. Но в глубине души я знал — это не так.

Настоящие друзья были у меня только в армии, в полку, и все они до сих пор в Афганистане, где им предстоит пробыть еще пять недель. И потом, если честно, я не был готов встретиться с ними. Пока что нет. Они будут напоминать мне о человеке, которым я больше не являюсь, и я не смогу вынести их жалостливые взгляды.

Наверное, мне следовало подать заявку в какое-нибудь учебное заведение для офицеров. Уверен, меня с удовольствием бы приняли на службу в казармы Веллингтона, на военную базу гвардейцев в Лондоне. Но чем бы я там занялся?

Чем я вообще могу заняться?

И я снова подумал, что было бы лучше, если б меня прикончила та самодельная мина или пневмония: гроб с накинутым на него британским флагом, прощальный салют у могилы. И я бы находился теперь на глубине шести футов под землей, и моим мучениям настал бы конец. А вместо этого я стою у задней двери дома матери и сражаюсь с треклятым протезом в попытке нагнуться и достать ключ, который она обычно оставляла рядом, в клумбе под камушком.

Зачем, ради чего?..

Мне не хотелось входить в дом, остаться там с матерью, которую я не любил. Уже не говоря об отчиме, с кем ни разу не удалось поговорить по-человечески, вплоть до того момента, когда я в семнадцать навсегда ушел из родного дома.

Никак не получалось найти этот чертов ключ. Возможно, мать за эти годы стала осторожнее. Было время, когда она вообще не запирала двери в доме. Я подергал за ручку. Заперла.

И вот я уселся на ступеньку и привалился спиной к запертой двери.

Мать наверняка придет поздно.

Я знал, где она сейчас. На скачках. Скачках в Челтенхеме, если точней. Я просмотрел список участников в утренней газете, как всегда просматривал. У нее были заявлены четыре лошади, в том числе и фаворит в главной скачке. И уж кто-кто, а моя мамочка ни за что и никогда не пропустит скачки в своем любимом Челтенхеме, на сцене величайшего ее триумфа. Возможно, сегодняшние и не столь важны, как «Фестиваль стипль-чеза» в марте, но я так и видел ее в окружении свиты на парадном круге, представлял, как она приветствует победителя по окончании. Я слишком часто это видел. Все мое детство прошло на скачках.

Солнце давно оставило попытки пробиться через толщу облаков, заметно похолодало. Я вздохнул. Что ж, по крайней мере, пальцы на ступне правой ноги теперь не онемеют от холода. Я уперся затылком в деревянную дверь и закрыл глаза.

— Я могу чем-то помочь? — раздался голос.

Я тут же открыл глаза. На дорожке стоял какой-то коротышка лет тридцати с хвостиком, в полинялых джинсах и куртке-пуховике. Я молча укорил себя. Должно быть, задремал и не услышал, как он подошел. Что бы сказал на это мой сержант?

— Жду миссис Каури, — пробормотал я.

Миссис Каури — так звали мою мать. Миссис Джозефин Каури, при крещении ей дали другое имя, не Джозефин. Просто потом она сама себя переименовала. Давным-давно, задолго до моего рождения, она, очевидно, решила, что настоящее ее имя, Джейн, не слишком ей подходит. Больно уж простовато. И Каури тоже не ее фамилия. Она позаимствовала ее у первого мужа, а сейчас была замужем уже за третьим.

— Миссис Каури на скачках, — повторил мужчина.

— Знаю, — кивнул я. — Вот и жду ее здесь.

— Но она не скоро вернется. До темноты — точно нет.

— Что ж, подожду, — сказал я. — Я ее сын.

— Солдат? — спросил он.

— Да, — ответил я, несколько удивленный тем, что он знает.

Но он знал. И от внимания моего не укрылся беглый взгляд, который он бросил на мою правую ногу. Он слишком много знал.

— Я старший конюх у миссис Каури, — представился он. — Ян Норланд.

Он протянул руку для рукопожатия, я ухватился за нее и поднялся.

— Том, — сказал я. — Том Форсит. А где же старина Бейзил?

— Ушел на покой. Я здесь уже три года.

— Да, давненько меня не было дома, — протянул я.

Ян кивнул.

— Я увидел вас из окна своей квартиры. — Он кивком указал на ряд небольших окошек над стойлами. — Может, хотите зайти, посмотреть скачки по телику? Здесь ждать нельзя, уж больно холодно.

— С удовольствием.

Мы поднялись по ступенькам к помещению над стойлами, где некогда, как я помнил, находилась кладовая.

— Лошади внизу — все равно что котельная центрального отопления, — бросил Ян через плечо. — Я включаю обогреватель, только когда ударят настоящие морозы.

3

«Гранд нэшнл» — крупнейшие скачки с препятствиями, проводятся ежегодно на ипподроме Эйнтри близ Ливерпуля.