Чада в лесу

Рут Ренделл

Чада в лесу

Карлу и Лилиан Фредриксон с любовью

Пролог

Было тепло, и даже в десять вечера не ощущалось прохлады. Небо было усеяно звездами, взошла луна, полная, чуть красноватая. Был лес, а в нем опушка — такая, что вместила бы тысячу танцующих, ковер ее был соткан из упругой, густой, все еще зеленой травы, а вокруг стеной стояли лесные великаны: каштаны, буки, ясени. Листья еще не начали опадать, и поэтому стоящий неподалеку дом не был виден — не были видны ни его флигели, ни сад.

На открытом пространстве люди — их было примерно сто — встали в круг. Они приехали на микроавтобусах, фургонах, а некоторые — на своих машинах, по проселочной дороге, ответвлявшейся от другой, что шла от узкого шоссе. При въезде на проселочную дорогу не стояли никакие указатели, и трудно было понять, частные это владения или нет; ничто не говорило, что здесь есть дом. Многие и не догадывались, что он где-то рядом. На одних были обычные джинсы, рубашки, свитера и куртки, какие носят и молодые, и люди среднего возраста, и женщины, и мужчины; другие закутаны в рясы, черные или коричневые. Они держались за руки и ждали, предвкушая что-то, даже волнуясь.

Мужчина, облаченный в белое — белую рубашку с открытым воротом, белые брюки и белые туфли, — вошел в круг. Как только он оказался в центре, люди запели. Торжественный напев вполне мог быть гимном или хором из какой-нибудь оперы или мюзикла. Пение закончилось, и люди ритмично захлопали в ладоши. Но и хлопки стихли, когда мужчина в белом заговорил.

— Не терзают ли вас злые духи? Не овладел ли злой дух одним из вас? — вопрошал он, и голос его звенел.

Воцарилась мертвая тишина. Никто не шелохнулся. Поднялся легкий ветерок — он пронесся, развевая длинные волосы тех, кто стоял в кругу, и заставляя трепетать складки их одежд. И стих, когда в круг вошел еще один человек. Ни один из державшихся за руки, певших, а потом хлопавших в ладоши не смог бы сказать, откуда он. Человек шел, слегка спотыкаясь, словно кто-то подталкивал его, хотя не было никого у него за спиной. Тело его закутано в черную рясу, лицо скрыто под черным покрывалом. Даже вблизи нельзя было определить, мужчина это или женщина.

Из груди того, кто вопрошал о злом духе, вырвался крик:

— Господь, пошли огонь с небес на землю, испепели злой дух!

— Испепели, испепели, испепели! — вторили ему.

Начинало темнеть, легкая тень пробежала по лицу луны. Мужчина в белом и человек в черном сошлись в центре круга. Издалека они казались переодетыми влюбленными, или персонажами венецианского карнавала в костюмах и масках, или священником и молящимся. Они стояли так близко, что могли прикоснуться друг к другу, но не было видно, прикоснулись они или нет. Здесь нужно было слушать, а не смотреть. И было что слушать! Человек в черном вдруг издал протяжный низкий вопль — пронзительный стон, нет, это было громче стона, — потом еще и еще. Звуки эти не казались игрой, они были настоящими, словно страдающее, раздираемое болью сердце или истерзанная душа исторгали их, они нарастали, потом стихали, нарастали снова и снова стихали.

Мужчина в белом был неподвижен. Дрожь пробежала по кругу, и люди стали раскачиваться из стороны в сторону, и вскоре из их уст послышались стоны; кто-то бил себя руками, кто-то — прутьями, подобранными с земли. Люди раскачивались и стенали, и снова выглянула луна и осветила обряд, залив его белым ярким светом. Человек в черном тоже задвигался — но не так, как остальные. Его движения были быстрыми и резкими, а когда он начал бить в грудь и по рукам мужчину в белом, стали неистовыми. Стоны превратились в рычание, и стало слышно, как лязгают зубы.

Мужчина в белом, будто не обращая внимания на эту яростную атаку, поднял руку.

— Покайся в прегрешениях и злодеяниях! — призвал он голосом древнего священнослужителя.

И вот — перечень ошибок, нарушений, упущений. Об одних он невнятно бормочет, о других говорит чеканно, так что слышно всем, и голос его срывается в отчаянный крик. Толпа безмолвствует, жадно вслушиваясь. Начинается покаяние, но голос человека в черном перестает быть пылким, он слабеет, становится все тише, и вот уже человек в черном запинается, обмякает, съеживается. Наступила тишина, ее нарушил лишь вздох толпы — почти осязаемый.

Заговорил священник. Он положил руку на плечо, укутанное в черное, и произнес звенящим голосом:

— Изыди! — И было это не прощением, но суровым повелением, не предполагающим неповиновения: — Изыди!

Опять набежала тень, толпа, захлебнувшаяся изумлением, еще раз вздохнула. Толпа содрогнулась, словно порыв ветра всколыхнул хлеба в поле.

— Чада мои, узрите злых духов! Узрите их, проходящих по лицу луны! Узрите Астарту, обретающуюся на луне!

— Зрим! Зрим! — кричала толпа. — Зрим Астарту!

— Созданье божье, служившее обителью злым духам, покаялось в великих плотских прегрешениях, и она, Астарта, демоница, олицетворяющая все грехи плоти, уже покинула его, а с нею и вся нечисть, все злые духи. Узрите их высоко над головами!

— Зрим! Зрим!

Наконец заговорил человек в черном:

— Зрю, зрю… — Надломленный голос звучал слабо, и нельзя было понять, это голос мужской или женский.

— Вознесем же хвалу Господу Богу нашему! — вскричал мужчина в белом. — Возблагодарим же Святую Троицу и всех ангелов ее!

— Слава тебе, Господи!

— Слава Господу Богу и всем его ангелам, — произнес человек в черном.

Через несколько мгновений сквозь плотное кольцо людей прорвались две женщины, несшие в руках белое одеяние. Они облачили в него человека в черном, и тот стал белым с ног до головы.

И воззвал:

— Слава Господу Богу нашему, простившему слуге своему прегрешения его и снова ниспославшему ему очищение. — Голос его теперь звучал громко, в нем уже не было никакого страдания.

Но слова эти заглушил шум начинающегося танца. Зазвучала музыка, и толпа поглотила две фигуры в белом; откуда-то доносился напев, мелодия напоминала шотландский рил, и в то же время почему-то была гимном. Люди плясали и хлопали в ладоши. Одна женщина играла на тамбурине, другая на цитре. Человек, что согрешил, покаялся и очистился, теперь заливисто смеялся, будто развеселившееся дитя на празднике. Люди ничего не ели, не пили и не курили, но их опьяняли страсть, возбуждение, истерия — так бывает, когда вместе собирается множество людей, скрепленных одной верой, движимых общим чувством. Тот, что был прощен, продолжал смеяться, и смех, снова и снова срывавшийся с его губ, был веселый, радостный, как смех ребенка.

Танец длился с полчаса и прекратился, когда музыка смолкла. Это послужило сигналом к отъезду, и все покорно направились к дороге, где на обочине их ждали машины.

Священник — он приехал один — дождался, пока все разъедутся, снял с себя облачение и остался в обычных джинсах и военной куртке. Засунул одежду в багажник. Подошел к дому — строению в раннем викторианском стиле, большому по сегодняшним меркам. Два низких лестничных марша поднимались к парадной двери, расположенной в портике с колоннами, черепичную крышу обрамляла балюстрада. Дом был красив, хотя немного скучноват. Таких сотни, если не тысячи по всей Англии. Очевидно, внутри никого не было, да и не могло быть вечером выходного дня. Он поднялся по ступенькам с левой стороны, вытащил из кармана конверт и опустил его в почтовый ящик. Священник, как и большинство его прихожан, жил скромно и хотел сэкономить на почтовых расходах.

Владелец дома и земли требовал плату, хоть и был человеком богатым. Но священник — если он действительно священник — был против двухсот фунтов, и они сговорились на сотне. В конверт была вложена еще и записка со словами благодарности. Возможно, паства захочет воспользоваться открытым пространством снова, как уже бывало. Священник слышал, что опушку прозвали танцплощадкой, но сам он всегда называл ее открытым пространством: ему казалось, что именно в этом словосочетании есть что-то языческое.