Страница 76 из 77
Красивые глаза Луизы широко распахнулись: она тоже не осталась безразличной к его обаянию.
– Нет, – торопливо сказала Генриетта. – Я отвечаю перед ее родителями и не могу без нее уехать. Возьми… хотя бы этот рубин, Чарлз.
Но Чарлз и Луиза продолжали обмениваться взглядами, и, прежде чем Генриетта взошла на корабль, он успел поцеловать девочку.
– Я тебя не забуду, – сказал он ей. – Однажды ты вновь приедешь ко мне и останешься.
Вот так в жаркий июльский полдень Генриетта услышала прощальные слова Чарлза, и все присутствовавшие при расставании плакали при виде их горя и говорили вполголоса, что не было еще на свете среди королей и королев брата с сестрой, которые любили бы друг друга так же сильно, как эти двое.
Людовик встретил ее по возвращению во Францию с редкой сердечностью. Она вновь была его любимым другом; теперь он поверил ей полностью и бесповоротно и для него больше не вставал вопрос, кому же из двух королей принадлежит ее любовь.
Впереди были балы, маскарады, празднества, балеты, и королевой двора вновь предстояло стать Генриетте.
Какое-то время, недели две, она вовсю наслаждалась своим успехом и была весела. Но затем вновь стало всплывать по ночам смуглое и умное лицо человека, которого она так любила, а в голове вертелась мысль, что он – мастер по части любви – оказался более верным в их взаимной любви. Ради нее он поставил подпись под договором, в то время как она заставила его это сделать ради Людовика. Он знал, что говорил, когда то и дело повторял:» Любовь – не просто удовольствие, но – честь!»
Он выразил эти мысли в стихах, которые показал ей:
…Мне кажется, нет ничего на свете
Превыше радостей любви.
Но она предала его и теперь знала, что никогда больше не сможет почувствовать себя счастливой.
Бессонные ночи начали сказываться на здоровье, и это заметила не только она, но и дамы из ее свиты. Она еще больше исхудала, и вид у нее стал слишком изнуренный для молодой женщины двадцати семи лет.
Филипп по-прежнему не давал ей жизни. Он вновь и вновь напоминал ей о ее влиянии на короля и требовал добиться освобождения де Лоррэна, а в случае, если она этого не сделает, угрожал ей тяжкими последствиями.
Она, и без того уставшая, отворачивалась и не слушала его. Он заставлял ее жить вместе с ним в Сен-Клу, где, казалось, задался целью сделать ее жизнь и вовсе непереносимой. Только приказ короля позволял ей выезжать в Версаль, но вслед ей тут же летели указания как можно скорее возвращаться в Сен-Клу.
День за днем ей приходилось терпеть его общество, его непрерывные жалобы и попреки, и это мучило ее наряду с упреками ее собственной совести.
У нее открылся сильный кашель; бывали дни, когда она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы сносить бремя жизни.
Однажды вечером, через какую-нибудь пару-тройку недель после возвращения, она обедала с Филиппом и фрейлинами, когда почувствовала вдруг, как ею овладевает странная апатия. Когда обед закончился, она прилегла на диванные подушки, заявив, что чувствует себя необычайно усталой. День был жаркий, и она уснула и начала грезить. Ей снилось, что она подплывает к белым скалам Дувра, брат взбегает на корабль и протягивает руки, но она, отвернувшись, плачет от непереносимого стыда.
Очнувшись от сна, она услышала тихие голоса:
– Какой больной вид у мадам. Вы обратили внимание?
Затем послышался голос Филиппа.
– Никогда еще не видел ее столь больной.
– Это все после поездки в Англию. Она так и не оправилась со времени возвращения.
– Ох, уж эта поездка в Англию! – снова сказал Филипп. – И как я только разрешил ей поехать туда!
Генриетта открыла глаза и сказала:
– Я хочу пить.
Мадам де Гурдон, одна из ее фрейлин, поспешила принести стакан цикориевого кофе. Генриетта выпила и в то же мгновение ощутила пронзительную боль в боку. Забившись в судорогах, она закричала:
– Боже! Как больно! Что было в стакане? Мне кажется, меня отравили!
При этих словах ее взгляд застыл на Филиппе, поспешившем к ней.
Фрейлины помогли распустить шнуровку, и она без сознания упала на диванные подушки.
Некоторое время спустя она с трудом разомкнула глаза и пробормотала:
– Какое… мученье! Я не вынесу! Кто меня отравил?
Она вновь взглянула на Филиппа. Тот упал перед ней на колени.
– Ты поправишься, – сказал он. – Ты обязательно должна поправиться!
– Ты разлюбил меня, Филипп, – сказала она чуть слышно. – А впрочем, ты никогда меня и не любил.
Филипп, закрыв лицо руками, в голос зарыдал. Одна из дам была послана за исповедником, другая позаботилась о том, чтобы сохранить для обследования цикориевый кофе.
– Мадам, – шепотом сказала одна из женщин, – врачи скоро будут здесь.
– Скорее мне нужен духовник, – ответила Генриетта.
Дамы с участием смотрели на нее. Сквозь туман в голове от непереносимой боли Генриетта почувствовала, что они подозревают мужа. Они не сомневались, что их хозяйка отравлена, а убийца – Филипп.
Прошло несколько часов. На Филиппа было страшно взглянуть, такой у него был жалкий вид, но Генриетта по-прежнему не верила ему. Он решил исполнить свои угрозы в мой адрес, говорила она себе, и составил этот план… вместе с Лоррэном.
– Мадам, мадам… скушайте этот суп, – попросила одна из дам. – Это вернет вам силы.
– Ничто больше не вернет мне силы. Утром меня уже не будет, и я знаю, что говорю.
Закрыв глаза, она подумала: да и не хочу я больше здесь оставаться. Я не хочу жить, до конца дней попрекая себя…
Немного погодя она сказала:
– Есть человек, у которого при известии о моей кончине сердце разобьется на части. Вы поняли, о ком я говорю? Это мой английский брат, который любит меня больше, чем кого-либо другого на свете.
– Мадам, – услышала она в ответ, – король выехал, чтобы увидеть вас.
Когда Людовик приехал, она лежала на спине, совершенно измученная. Он с трудом узнал ее, такой маленькой показалась она ему в ночной рубашке с открытым воротом, чтобы следить за дыханием. Лицо ее было смертельно бледным, прекрасные глаза запали; она скорее производила впечатление мертвой.
У нее едва хватило сил, чтобы взглянуть на него. Он словно плыл перед ее глазами: высокий, внушительный, самый красивый мужчина на свете.
– Людовик, – ее губы с трудом произнесли слово.
– Генриетта… милая!..
– Людовик… Я умираю… Я скоро умру…
– Нет! – крикнул он, и она услышала, как он всхлипнул, – нет, ты выздоровеешь! Ты обязана выздороветь!
– Первое, что ты услышишь поутру, – известие о моей смерти.
– Не бывать этому! Этого не должно быть!
– Людовик, ты король и привык приказывать и распоряжаться, но даже ты не можешь приказать смерти уйти вон, если она решила прибрать меня к рукам.
Людовик повернулся к врачам.
– Неужели вы позволите ей умереть?.. Ничего не попробовав?
– Сир, здесь мы бессильны.
– Людовик, – воскликнула она, – вернись ко мне! Возьми мою руку… в последний раз.
Его глаза ослепли от слез, и он с трудом различал ее.
– Генриетта, – прошептал он, – Генриетта, ты не можешь оставить меня. Ты не должна этого делать…
– Мне придется оставить тебя… тебя и Чарлза… вас обоих, кого я так сильно любила. Найдутся многие, кто утешат тебя… Я беспокоюсь за Чарлза, за моего брата. Он теряет ту, которую любил больше всех на земле. Людовик, ты напишешь ему? Ты расскажешь ему о моем конце? Передай, что я говорила о нем перед смертью. Расскажи ему все… А если я чем и навредила ему..». Я любила его… Я всегда любила его.
– Я пошлю ему письмо. Я утешу его, прислав эту бретонскую девочку, что была с тобой… Ты ведь говорила, он очень хотел, чтобы она осталась. Она утешит его… Она будет напоминанием о тебе… Я пошлю ее к его двору, в качестве утешения, от меня и тебя…
Генриетта попыталась мотнуть головой. Она поняла замысел Людовика: послать девочку, чтобы та делала то, чем занималась раньше ее хозяйка, – шпионила в пользу Франции.