Смерть мелким шрифтом

Правда открывалась трудно. Очень неохотно она шла навстречу упрямому историку Максиму Колесникову. Давно нет на свете вдовы генерала, сын его, сломленный обстоятельствами, встал на скользкую дорожку преступника, взяточника и алкоголика. Уже два года, как он сидит в тюрьме.

Друзья генерала Неверова уверены: генерал был убит по приказу Сталина. Еще предстоит найти причину убийства. Впереди долгая работа.

Но историк Максим Колесников к ней готов. Он знает твердо: прошлое открывает свои тайны. Надо лишь быть упорным и верить в справедливость.

К. Максимов».

«Сам Колесников, что ли, статью написал? — подумал Ивакин, с подозрением глядя на фамилию автора. — Ну, да это неважно». Он вздохнул. За дверью послышались веселые голоса: «Не-ет! Я ему все скажу! — басил свояк. — Это по-человечески? Заперся в одиночестве, как бирюк! Распустила ты его!» Жена, видимо, удерживавшая его в дверях, засмеялась. «Иду-иду! — крикнул Ивакин. — Не кипятись, ради бога!» Он сложил газету и сунул обратно в папку.

…А в пятницу Ивакин вдруг узнал, что «Липа. ру» выиграла дело! Доказали-таки адвокаты, что это была пародия, причем не на звезду, а на другое издание, которое, наоборот, похожее дело проиграло: в отличие от «Липы», оно на полном серьезе утверждало, что у другой звезды, спортивной, восемь пальцев на ногах.

«Этот прием называется „высмеивание путем доведения до абсурда“, — сказал адвокат в финальной речи. — На нем построена вся мировая сатира. Странно, что истица этого не понимает. Кстати, не понимает или лукавит? Три дня назад она сама добровольно участвовала в телепрограмме, где призналась, что разводит хомяков на продажу, причем одну половину хомяков продает, а другую — убивает, чтобы из шкурок шить шубки, продаваемые фирмой „Фенди“ как норковые». — «Это был стеб! Шутка!» — с места крикнула звезда. «Разве этот стеб не ущемил вашего достоинства? — резонно возразил адвокат. — Разве он не выставил вас спекулянткой и живодеркой и не принес также ущерба фирме „Фенди“?» — «Все поняли, что это шутка! — снова крикнула звезда, и судья даже постучал по столу, призывая к порядку. — Есть такой жанр на телевидении — стеб, его основал Курехин своей передачей о том, что Ленин — гриб!» — «Этот жанр основал не Курехин, — заметил адвокат. — Но передача о Ленине-грибе, действительно, сделана в этом жанре. И к слову, родственники Ленина не подавали на Курехина в суд. Вы считаете, что программа о хомяках не могла нанести вам ущерба, потому что все сразу поняли: в ней говорится неправда. Но на мой взгляд, информация о фальшивых шубах все-таки более правдоподобна, чем информация о четырех ягодицах, которые у вас, якобы, имеются». — «Вовсе нет!» — крикнула звезда, и зал одобрительно заулюлюкал, имея в виду ее внушительные габариты.

Вот так проходило это судебное заседание… Но именно оно натолкнуло Ивакина на одну мысль. Все выходные старый следователь обдумывал ее, а в понедельник оделся в костюм, повязал галстук и вышел из дома.

34

Ему повезло. Машина Грибова была на месте. Однако на своем месте был и стриженый. Уже издали он покачал головой — узнал. «Я к Грибову», — сказал Ивакин. «А вам назначено?» — даже не спросил, а возразил стриженый. «Может примет? — Ивакин достал из кармана заготовленную еще дома записку. — Передайте. Но только срочно, у меня мало времени». Стриженый иронично поиграл бровями, но записку взял. Для солидности он еще походил минут пять по коридору, давая какие-то распоряжения, видимо, никому не нужные, и только потом ушел.

«Интересно, примет?» — думал Ивакин, стоя в стеклянном тамбуре редакции. За стеклом шел дождь. Еще с утра было сумеречно, все вывески на улице были зажжены, машины ехали с включенными фарами. Сквозь дождь это выглядело красиво.

— Пойдемте! — весело сказал стриженый за его спиной.

— Пропуск выписывать?

— Да уж обойдемся как-нибудь. Под конвоем доставлю!

Они прошли по стерильным коридорам, мимо пластиковых перегородок, ярко светившихся синим светом, мимо молчаливых сотрудников в белом и черном, сновавших по коридорам с видом занятости, мимо тяжелых деревянных дверей, скрывавших начальство, и, наконец, подошли к двери самой тяжелой, самой деревянной из всех — той, за которой находился Грибов.

Он так же сидел в своем кресле, одетый вроде бы в ту же одежду, что и раньше, — наверное, подумалось Ивакину, он, как Эйнштейн, покупает одинаковые костюмы, чтобы не отвлекаться на выбор. Грибов быстро глянул на вошедшего, добродушно кивнул ему, продолжая разговор по телефону. Стриженому он кивнул иначе, и тот исчез, бесшумно затворив дверь.

Пока Грибов разговаривал, Владимир Александрович со всеми удобствами расположился в кресле напротив и даже отважно налил себе минеральной воды. Сердце его билось сильнее, чем обычно.

— Извините, — произнес Грибов, кладя трубку. — Бывают такие многословные товарищи… Рад видеть вас.

— Взаимно, — сказал Ивакин.

— Кстати, пока мы не перешли к делу. Я интересовался вашей дочерью, вы, наверное, знаете? Мне Чистякова сказала, что у вас дочь журналистка. «Ну! — подумал я. — Если дочь такая же приятная, как и отец, то это ценный кадр!» Так что не подумайте ничего плохого.

— Чистякова сказала? — удивился Ивакин. — Я, честно говоря, боялся, что у нее неприятности будут из-за ее разговорчивости.

Грибов широко улыбнулся.

— Неприятности? Это уволю, что ли? Ох, боюсь, Владимир Александрович, знаю я, какую правду вы мне собираетесь открыть! И боюсь, вы ошибаетесь. Вы что же, думаете, я брал Чистякову на работу, не зная, что она сплетница? Но это тот редкий случай, когда достоинства перевешивают недостатки. Я с ней до этого несколько лет общался. Уж наверное, знал, кого беру, как вы думаете?

— Да, наверное, знали, — согласился Ивакин.

— Она не только с вами болтает. Но у меня тут все болтуны.

— Не похоже.

— Они молчат, потому что сильно заняты, — снова улыбнулся Грибов. — Журналиста можно загрузить работой по уши, но характер его не переделаешь. Ведь и актеров для некоторых ролей одевают в солидные мужские костюмы и заставляют важно молчать и высокомерно хмуриться. И они молчат и хмурятся. И что же? Они все равно, вне зависимости от своего пола, остаются бабами: капризными, жеманными, мнительными бабами.

— Я слышал, что вы не любите актеров.

— Да, кстати, и об этом я хотел с вами поговорить: какие пируэты судьбы, а? Ведь я вам рассказывал о Маринином женихе, а он оказался начальником вашей дочери! Каково! Это он, конечно, рассказал о том, что я не люблю актеров. Это не совсем так. Я не люблю актеров в нашей профессии, не люблю тех, кто приходит в журналистику, не будучи журналистом, и начинает нас учить, как делать дело. И чему же он нас учит? Тому, что журналистика — это всего лишь публичное кривляние, за которое платят зарплату. Вы понимаете, меня раздражает не смысл этих нотаций, а их авторство. Если журналист, да хоть тот же начальник вашей дочери, будет спорить со мной на эту тему, то я признаю: он имеет право на такое мнение. Я буду возражать, но не оспорю его права дискутировать со мной. Но что я могу испытывать, если меня учит тот, кто вообще не имеет отношения к моей профессии, кто ее не выбирал, кто ей не обучался, кто не делал в жизни тысячи важнейших поступков во имя ее — той, которая, по моему глубокому убеждению, больше, чем профессия. Даже больше, чем жизнь, если хотите… А к актерам я отношусь прекрасно. Восхищаюсь ими, смотрю все новые фильмы… Даже плачу иногда над особо трогательными сценами, представляете?

— Представляю, — кивнул Ивакин. — Говорят, и открытия Пастера о микробах больше всего злили врачей именно потому, что он не врач, а химик.

— Дочь тоже эрудированная? — улыбаясь, спросил Грибов.

— Дочь-то? Да. Конечно.

— Итак, перейдем к делу, — сказал Грибов и развернул записку. — Вы пишете, что знаете, кто убил Алену. Вы, конечно, думаете, что это сделал я?