Страница 2 из 11
Но иногда его накрывал неконтролируемый творческий экстаз, в такие минуты дядя Миша забывал обо всем на свете и проверял действие своих устройств на дому. Два раза обошлось сущей ерундой – выбитыми пробками, один раз случился небольшой пожар, который наш неугомонный изобретатель потушил собственными новыми шерстяными брюками, а однажды включенная в розетку конструкция издала такой холодящий душу потусторонний вой, что от ужаса скрючило всю живность на многие сотни метров вокруг.
Манина комната была самой большой и светлой. Справа стояла широкая кровать темного дерева, в изголовье кровати – письменный стол. На стене висел большой бежевый ковер в шоколадный и темно-зеленый узор, в углу комнаты расположилось старое кресло. Слева от входной двери высился шкаф, где хранилась не только одежда, но периодически, когда нам хотелось напустить загадочного туману на нашу и без того богатую событиями жизнь, хранились мы. Хранились мы в шкафу с целью разобраться, можно ли распознать в темноте гримасу подруги или показать с лету, без унизительных ощупываний, где у кого нога, а где, наоборот, ухо.
К сожалению, или, может быть, к счастью, в шкафу мы обитали недолго, минут пятнадцать – двадцать, и всё потому, что существовать мирно в тесноте, да не в обиде категорически не умели. Поэтому чаще всего посиделки в темноте заканчивались тем, что мы с шумом вываливались на пол и устраивали сокрушительный мордобой, помогая себе вешалками и другими подручными средствами. На наши крики прилетала Ба, и следующие полчаса, угрюмо сопя и отсвечивая в пространство зудящими вывернутыми ушами, мы приводили в порядок Манин гардероб. Труд не только облагораживает, но и сближает, так что по ходу уборки мы обратно мирились, а к концу были готовы к новым, не менее захватывающим приключениям.
В течение дня Манька редко бывала у себя и даже домашнее задание норовила делать за кухонным столом – там ей было уютнее, да и Ба постоянно крутилась рядом и могла помочь в решении сложной задачи. В комнате моя подруга предпочитала спать и дуться. И если по какой-то причине ей хотелось высказать миру свое «фи», она прикрепляла магнитиками к металлической рамке на двери небольшой плакат с надписью «Вход запрещен» и закрывалась в комнате. Сегодняшнее утро явно заслуживало очередной Маниной протестной эскапады, поэтому, когда Ба пошла разговаривать с внучкой, она наткнулась на запертую дверь и плакат с грозным предупреждением.
– И чего? – спросила Ба в дверь. – Мне сюда совсем вход запрещен?
– Совсем! – мигом отозвалась Манька в замочную скважину.
– А если я извинюсь?
– Поздно извиняться! Надо было сразу!
– А если я оладьи сделаю?
– Все равно! – не дрогнула Манька.
– Не простые оладьи, а дрожжевые! Пышные-румяные!
За дверью сердито закопошились. Ба победно хмыкнула, встала руки в боки.
– Ладно, я пойду замешивать тесто, а ты пока думай.
– Мам, ну чего вы поспать не даете? – крикнул из своей комнаты дядя Миша.
– Да вот, твоя дочь чудит.
– И ничего я не чужу! – моментально огрызнулась Манька.
– Ну всё, я пошла. Как только надоест дуться – спускайся вниз. Я тебе расскажу, от чего умер Дарвин.
– А ты точно знаешь, от чего он умер?
– Точно знаю!
– Скажи? – Манькин любопытный глаз сканировал пространство через замочную скважину.
Ба наклонилась и поймала вороватый взгляд внучки за секунду до того, как та отпрянула от двери.
– А не скажу. Когда выйдешь – тогда и расскажу.
– Очень надо! – рассердилась Манька.
– Ну как хочешь, – засмеялась Ба и пошла вниз по лестнице.
На кухне она первым делом включила радио. Пока диктор, дребезжа лучом счастья в голосе, рассказывал, как пышно взошли озимые по всем полям нашей необъятной родины, Ба сердито ходила лицом и едко комментировала каждое его слово. Далее, под аккомпанемент трагических новостей о бедственном положении шахтеров боливийского департамента Оруро она распустила в теплом молоке дрожжи, чуть посолила, поставила миску с опарой на теплую батарею – чтобы быстрее расходилось. Пока дрожжи думали, Ба сбегала на задний двор, насыпала курам зерна, долила в поилку воды. Забрала четыре яйца, пятое трогать не стала – оставила в коробке. Потому что если забрать все яйца, то куры разбредутся по курятнику и будут нестись по углам вразброс.
Прибежала, морозная, домой, разбила в опару три желтка, добавила по столовой ложке сахара и растопленного сливочного масла, а также полчашки сметаны, замесила негустое тесто. Отдельно взбила в пышную пену белки, аккуратно ввела в тесто. Размешала деревянной лопаточкой, накрыла крышкой, завернула в теплое одеяло, поставила доходить. Растопила полпачки сливочного масла и взбила его со стаканом липового меда. Получился вкусный соус для оладий. Заварила в пузатом керамическом чайничке заварки, открыла банку клубничного варенья – дядя Миша не ел меда, из сладкого предпочитал только варенье. Довольная собой, села попить чаю. Прислушалась – наверху было тихо.
«Надо бы сходить посмотреть, что она там творит», – решила Ба, допила чай, ополоснула чашку и, стараясь не скрипеть деревянными ступеньками, поднялась на второй этаж. Первое, что бросилось ей в глаза, был густо исписанный неровными каракулями плакат. Ба поправила на переносице очки и подошла ближе, чтобы лучше разглядеть новые надписи. Манюня, конечно же, не ударила в грязь лицом и расцветила плакат очередными душевынимающего содержания воззваниями:
«ВХОД ЗАПРЕЩЁН ВСЕМ, КТО СМЕЁТЦА!
КОМНАТА!
КАПИТАНА КАРОЛЕВСКОГО ФЛОТА МАРИИ ШАЦ! МИХАЙЛОВНЫ!
МАГИТСРА НАУК. ЧЛЕНА КАРОЛЕВКОГО ОБЩЕСТВА 1845!
ГОД РОЖДЕНИЯ: 1970 ГОД 11 НОЯБРЯ!
ГОД СМЕРТИ: НЕ УМЫРЛА, ЖИВАЯ»
Ба прыснула.
– Смеешься? – мигом засварливилась замочная скважина.
– Ну что ты! – закашлялась Ба. – Мне совсем не до смеха.
– Нравится? – оттаяла скважина.
– Очень нравится. А что такое тысяча восемьсот сорок пять?
– Где?
– А вот на плакате. Ты написала «член королевского общества 1845».
– Я не знаю, переписала из книжки, просто добавила свое имя. Теперь я капитан королевского корабля. И вход тебе сюда все равно запрещен.
– А чего же ты, капитан королевского корабля и магистр наук, без ошибок переписать не смогла?
– Где?
– А вот тут и тут, – Ба ткнула пальцем в плакат. – И еще вот здесь. Я лично три ошибки насчитала. Выйди, я тебе покажу.
– Не выйду! Ты ругаться станешь!
– Не стану я ругаться.
– А я говорю, что станешь!
– А я говорю…
Ба не успела закончить фразу, потому что дверь соседней комнаты с шумом распахнулась, и оттуда высунулся всклокоченный дядя Миша.
– Я так понял, в законный выходной мне таки выспаться не дадут?
– Пока не научишься правильно застегивать пижаму, точно не дадут! – парировала Ба. – Надо же было аж на две пуговицы промахнуться!
– Это потому, что я приблизительно застегивался, уже в темноте. А что тут у вас происходит?
Ба кивнула в сторону плаката:
– Да вот, моя внучка сегодня с шести часов утра на ногах. Обрати внимание на ее регалии – любой нобелевский лауреат обзавидуется.
Дядя Миша прищурился, чтобы разобрать Манины каракули.
– Магистр наук! Ну надо же! А почему вход в комнату запрещен?
– Потому что Ба смеется надо мной! – пропыхтела Манька.
– Ничего я не смеюсь! Я даже в полном восторге от твоей научной версии о смерти Дарвина.
За дверью воцарилась недоверчивая тишина.
– А что за научная версия? – шепнул дядя Миша.
– Пусть она сама тебе расскажет, – хихикнула Ба.
– Дочка, – постучался в дверь дядя Миша, – у тебя тут на плакате написано, что вход запрещен всем, кто смеется. Но я-то над тобой не смеюсь? Мне-то ты можешь открыть?
– Не могу, – прогудела Манька. – Ты будешь ругаться!
– Да не буду я ругаться!
– А я говорю, что будешь!
– А я говорю…
Ба какое-то время с благодушной улыбкой прислушивалась к перебранке родных, но вдруг всполошилась и напряглась: