Беллона

Нужно сказать, что, проплавав месяц на военном корабле и числясь юнгой Черноморского флота, я совсем не задумывался, зачем «Беллона» курсирует вдоль кавказских берегов. У меня и без политики хватало, чем занять ум, — дни летели, будто их уносил за собой быстрый норд-ост. Я читал книги из капитанского шкафа — про разные страны, про научные открытия, про удивительных людей; я пьянел от верхолазания по реям; и конечно, я грезил о моей Деве.

Для мечтаний у меня теперь было отведено ночное время. Я облюбовал верхний салинг на фоке. В светлое время суток там всегда сидел впередсмотрящий, однако в ночную вахту ему полагалось находиться на бушприте и смотреть не столько вперед, сколько вниз — не торчит ли из воды какой-нибудь обломок. Поздней осенью на Черном море часты штормы, и корабли нередко получают пробоину, наткнувшись в темноте на останки разбитого бурей судна.

Поэтому ночью я царствовал в небе один. Доставать медальон надобности не было, я запомнил черты запечатленной на нем девушки до мельчайших деталей. Главное же — я вычитал в книжке, что дагерротип не изображает, а именно запечатлеваетчеловеческий образ. То есть хозяин ателье на Екатерининской улице действительно видел перед собой ту, кого я полагал плодом воображения неведомого художника! (Кстати сказать, прочитал я в одной книжке и о мозаике, настенной живописи из маленьких кусочков камня или стекла, поэтому уже понимал, что моё чудо — не творение подземного волшебника.)

В ночь после несостоявшегося обмена я пребывал в невероятном возбуждении. Воистину Она существует! Она живая! У нее есть имя и адрес! Как это может быть?

Но звезды, мерцавшие в небе, словно лукаво подмигивали мне: всё, всё бывает — даже и такое, о чем вы, смертные люди, не имеете ни малейшей догадки. Я верил звездам, грудь моя наполнялась соленым воздухом, ноздри раздувались, и я не чувствовал холода ночи.

— На бушприте не спать! Вперед смотреть! — покрикивал вахтенный начальник, молодой лейтенант Кисельников.

— Есть не спать! — слышалось в ответ.

Со своим отменным зрением я видел и дальше, и лучше, чем впередсмотрящий. Мне нравилось угадывать линию, на которой черно-синее море сходилось с синечерным небом.

И там, на стыке, я вдруг заметил приземистую тень. Она двигалась навстречу, странно серея и расплываясь в верхней своей части.

— Дядя Савчук, никак корабль! — неуверенно крикнул я дозорному, не решаясь обратиться к лейтенанту.

— Где?! …Врешь!

Впередсмотрящий полез на утлегарь, а вахтенный припал к подзорной трубе.

— Точно корабль? — обернулся ко мне Кисельников, ничего не разглядев. — А где ж огни?

Я уже не сомневался:

— Пароход! Трубой дымит! — Я непроизвольно привстал на цыпочки. — Слева еще один! И справа, ваше благородие! Три парохода! Встречным курсом!

— Так точно! — заорал и Савчук. — Трех не вижу, а на зюйд-осте один, кажись, есть!

На мостике ударил колокол. Через четверть минуты внизу гулко заколотил тревогу барабан. Фрегат наполнился топотом и криком.

А из ахтерлюка (то есть по кормовой лесенке), торопливо застегивая китель, уже поднимался капитан Иноземцов, за которым беззвучно скользил Джанко.

Первый в моей жизни бой, морской бой, вспоминается мне как нечто рваное и скособоченное. Хлопанье парусов, то опадающих, то раздуваемых ветром. Клочья пены и пелена дыма. Мир словно запутался, где у него низ, а где верх, и всё перекашивался из стороны в сторону, ища утраченное равновесие, — это из-за того, что «Беллона» постоянно меняла галсы: за фордевиндом оверштаг, потом крутой бейдевинд.

Что будет именно бой, стало ясно вовсе не сразу. Я притаился под мостиком, на котором собрались начальники: капитан, Дреккен, первый штурман, старший артиллерист — и ловил каждое долетавшее слово.

До рассвета фрегат пытался уйти от незнакомых кораблей, которые зачем-то пытались к нам приблизиться с потушенными огнями. Что это не русские суда, было понятно. Эскадры из трех пароходов у нас на Черноморье, как я понял из разговоров, не было. Значит, турки. Какого черта им надо?

Но вот горизонт просветлел, и я услышал, как Платон Платонович, не отрываясь от бинокля, один за другим опознает все три преследующих нас корабля. Названий не упомню, они были — язык сломаешь, но звучное имя паши, чей вымпел развевался на мачте флагмана, засело в памяти: Ассан-паша.

Ветер был плохой, восточный, и было видно, что пыхтящие дымом турки — один большой, два поменьше — нас нагоняют.

— Ветер, черта бы ему в рыло… — вздыхал штурман. — Хоть бы галфвиндом побаловал. Ушли бы от этих паровых мельниц. Ей-богу, ушли бы!

Платон Платонович соглашался, что ветер ведет себя прескверно, однако тоном спокойным, философическим. Остальные офицеры были в большом волнении, а капитан лишь с любопытством разглядывал наших преследователей в бинокль. Безмятежней Иноземцова был только Джанко — тот дремал, привалившись к перилам. Над одеялом торчало одно лишь черно-белое перо.

— Экие у них, Орест Иваныч, паруса грязные. Не корабли, а коптилки-с… Вот я читал, что англичане переходят на антрацитное отопление, от которого якобы никакой сажи. Ведь это ж будет замечательно, если и на паровом флоте удастся поддерживать идеальную чистоту?

Но старшего офицера заботило другое:

— Чего они к нам лезут? Это наши воды! И война не объявлена!

На турецком флагмане впереди расцвели два белых бутона, а затем донесся гул сдвоенного выстрела. Выпалили носовые орудия.

— Вот и объявлена-с, — все так же мирно заметил Иноземцов.

Я прищурился и вдруг увидел две черные точки, несущиеся в нашу сторону.

Снаряды?

Конечно, что ж еще!

Испугаться я не успел, только удивился. Саженях в ста от «Беллоны», по-морскому в одном кабельтове, на гребне волны встали два высоких всплеска.

— Вам понятно их намеренье? — Дреккен махал рукой и задыхался. — Пользуясь преимуществом хода и маневра, они нас догонят и будут держаться перпендикулярно нашей корме, чтобы не попасть под бортовой залп! Им с машинами на ветер плевать! Сами же развернутся, собьют нам мачты и будут расстреливать до тех пор, пока мы не спустим флаг. Хорошее начало для войны — захватить целый фрегат!

Артиллерист тревожно обернулся к капитану.

— Платон Платонович, я с одними кормовыми против трех кораблей не слажу. Подавят в четверть часа!

— Всё верно, господа, и вы абсолютно правы, — вежливо наклонил голову Иноземцов. — Их трое, у них пар, и орудий вдвое против нашего, даже если нам удастся повернуться бортом. Это так-с. Но мы имеем одно преимущество… — Вражеский флагман снова выстрелил, и капитан прервался, ожидая, пока умолкнет эхо. — …Бортовые пушки у нас гораздо большего калибра. Залог победы, как известно, состоит в том, чтобы заставить противника вести бой на твоих условиях и по твоим правилам. Афанасий Львович, — обратился он к артиллеристу, — вы у нас профессор канонирских наук. Мое дело — маневрировать, ваше — вести прицельный огонь. Бейте всеми орудиями только по флагману, мелюзгу игнорируйте-с. А бегать мы больше не станем. Не вижу смысла…

Что он сказал офицерам дальше, я не услышал — на мой затылок обрушилась затрещина, от которой слетела бескозырка.

— Неча тут болтаться! — рявкнул на меня Степаныч. — Вишь, турка по нам содит! Убьет дурака! Вниз вали!

Он схватил меня за шиворот и поволок к кормовому трапу, да еще дал пинка, чтоб я шустрей скатился по лесенке. Шапка полетела за мною следом.

Но я был уже не тот пугливый щенок, что месяц назад. Степаныча я не устрашился, к подзатыльнику и пинку отнесся без обиды — расценил как проявление заботы. На глаза суровому боцману, конечно, попадаться не стоило. Но ему будет не до меня — по боевому расписанию Степаныч должен гасить очаги возгорания; он уже раздавал своим матросам куски брезента, ведра и багры.

Я же занял отличную, стратегически выгодную позицию: остался на трапе, так что при желании мог и видеть происходящее наверху, и заглянуть вниз, на батарейную палубу, где расчеты приготовились открыть огонь. Если Степаныч оказывался неподалеку, я пригибался. Боцмана я все-таки опасался больше, чем вражеских ядер, — тем более что ни одно из них, благодаря беспрестанному маневрированию «Беллоны», в нас еще не попало.