Страница 26 из 50
Христианское искусство если не открыло впервые, то во всяком случае выдвинуло на передний план внутреннюю жизнь героя, которую оно понимало как духовное устремление за пределы ограниченного земного пространства, в бесконечность, к Божеству. Гармонической успокоенности античного идеала пришел конец — христианский герой мыслится художником в вечном томлении духа, в стремлении вырваться за пределы плоти, и только счастливый праведник обретает покой, но это не покой отдыхающего Геракла, на краткое мгновение облокотившегося на свою палицу, а блаженство достигнутой цели (слияния с Богом), когда окончилось течение времени и вечность открыла человеку свои объятия.
Но если счастье — не сила, не ловкость, не успех, то физическое (и даже умственное) совершенство перестает быть необходимым атрибутом героя. Напротив, жития христианских святых полны рассказов о подвигах людей убогих, необразованных, тщедушных, даже полупомешанных — но чистой своей душой прикоснувшихся к Богу и вечности и потому более великих, чем земные цари и вельможи. Святым покорны хищные звери, им открыто будущее, и сами силы природы повинуются их приказаниям.
Святой, он выше императора? Разве не оборачивалось его смирение гордыней — смирение перед Господом, гордыней перед государем? Авторитет анахорета и столпника мог вступить в соперничество с авторитетом самодержца.
Комниновская эпоха принесла элементы скептического рационализма. С конца XI в. распространяется ряд еретических движений, ставящих под сомнение — разумеется, не христианскую догматику в целом, но некоторые ее моменты, в которых формальная логика обнаруживала неразрешимые противоречия. Одновременно обнаружилось, как далека реальность монашеской жизни от монашеских идеалов, как погрязли монахи в мирских заботах, как они блудливы, вороваты, невежественны. Современник Андроника Комнина солунский митрополит Евстафий написал язвительный памфлет о монашестве. Нет, конечно, он не помышлял об уничтожении монашеского сословия — в соответствии с традицией он считал монастырь ангельской обителью и стремился только к исправлению монашеских пороков. Но коль скоро пороки эти были осознаны современниками и выставлены на всеобщее осмеяние, коль скоро в веригах и постах обнаружилось лицемерие, естественно, что аскетический идеал многое потерял в своей соблазнительности.
Может быть, и в самом деле в XI–XII вв. резко упал нравственный уровень византийского монашества? Ответить на этот вопрос затруднительно — ведь мы в состоянии судить не объективно о нравственном уровне, а лишь о субъективном его восприятии современниками. То, что бесспорно — современники Андроника увидели разрыв между аскетическим идеалом и монашеской действительностью. И в то же самое время они стали создавать другой идеальный образ — не воина Христова, а просто воина, мужественного, родовитого, ценящего богатство и женскую красоту.
Из Палестины Андроник вместе со своей племянницей Феодорой, вдовой иерусалимского короля, бежал. Они жили в Дамаске, в Багдаде, в Харране, потом переехали в Тбилиси, и Андроник участвовал в походах грузинского царя на дербентских хазар. Позднее Андроник переселился к турецкому правителю Эрзерума Изаддину Салтуку и стал служить мусульманам, грабя византийские земли. Он воевал против своей родины и против своей веры, и византийская церковь предала его анафеме, поставив тем самым вне закона.
Казалось, все связи Андроника с Византийской империей были прерваны, он стал наемником турецкого эмира, и Мануил тщетно пытался заманить его в западню. И вдруг Андроник вернулся: то ли потому, что византийцам удалось захватить Феодору с детьми, а Андроник стал к старости сентиментальнее и не мог жить вдали от женщины, которая делила с ним невзгоды изгнания; то ли ему осточертела эта жизнь — без кола, без двора, на подаяние от варваров, среди людей, не говоривших по-гречески; то ли он предчувствовал, что Мануил проживет еще недолго и можно будет снова протянуть руку к константинопольскому венцу. Как бы то ни было, Андроник просил о помиловании, был великодушно прощен и допущен перед лицо государево. И тут Андроник разыграл одну из самых великолепных сцен в истории византийского лицемерия!
Направляясь на аудиенцию к Мануилу, Андроник надел на шею железную цепь, искусно замаскировав ее верхней одеждой. Едва только вступил в приемную залу, как во весь свой огромный рост растянулся на полу, выставив цепь на всеобщее обозрение, и со слезами на глазах (византийцы вообще, надо сказать, плакали легко и обильно) принялся просить кузена простить ему все преступления и обиды. Мануил кивнул, чтобы Андроника подняли, — тот не давался, уверяя, что не встанет с земли, покуда кто-нибудь из придворных не протащит его за цепь до подножия трона. После этого спектакля Мануил торжественно поздоровался с кузеном, но на всякий случай отослал его жить в Эней, городок на южном побережье Черного моря.
За великим унижением пришел стремительный взлет. Андроник поднялся по тем ступеням трона, по которым его тащили на железной цепи. Но чтобы подняться по этим ступеням, ему снова понадобились забыть о моральной ответственности, лгать и лицемерить. Ему пришлось щедро обещать благоденствие и счастье, пришлось шагать по трупам родни и самых высокопоставленных лиц в государстве.
Когда в 1180 г. Мануил умер, Андронику уже было под шестьдесят. Годы странствий и несбывшихся желаний состарили его. Плешивый, редко улыбавшийся, с диким, затравленным взглядом — он казался старше своих лет. Недруги говорили, что он прожил век Кроноса, одного из дряхлейших эллинских богов. Но Андроник не был дряхл. Он никогда не болел, не знал вкуса лекарств, а теперь он снова почувствовал себя молодым. Его час наконец-то пробил. Теперь уж он станет самодержцем!
Мануил оставил престол одиннадцатилетнему мальчику, своему сыну Алексею, отдававшему все время и все силы охоте и детским забавам. Те, кто был близок к трону, старались использовать малолетство монарха: одни — для того, чтобы бесконтрольно разворовывать казну, другие — чтобы предаваться неге и наслаждениям, третьи — чтобы овладеть властью. Молодая еще вдовствующая императрица Мария-Ксения благосклонно принимала ухаживания протосеваста Алексея Комнина, племянника покойного Мануила, изящного гуляки, проводившего ночи в веселых пирушках, а день — в постели или за лечением своих больных зубов. Падчерица императрицы — тоже Мария — ненавидела протосеваста и готова была выдать его наемным убийцам. Покуда вельможи дрались из-за власти, народ страдал от жадности и своекорыстия властей — от произвола судей, от стяжательства сборщиков налогов, от бесконтрольности наместников провинций. Государство, по словам современника, напоминало сказочного дракона, движения которого направляет не голова, но самая глухая и слепая часть тела — хвост. Возмущение росло с каждым днем. На улицах Константинополя собирались стихийные сходки, вспыхивали стычки, раздавались боевые крики.
В этот момент из глухого Энея донесся голос Андроника. Разве он не был двоюродным братом покойного императора и естественным защитником своего племянника Алексея? Разве не лежал на нем моральный долг покинуть изгнание и навести порядок в сотрясаемом смутами государстве? И вот из Энея в Константинополь понеслись искусно составленные послания, разоблачавшие леность, бездарность, коварство протосеваста Алексея. Андроник писал убедительно, он ссылался на слова апостола Павла, он призывал освободить юного государя от тирании опекуна.
Сейчас, когда мы смотрим на прошлое с гордым всеведением потомков, когда мы знаем и о стремительном взлете Андроника, и о его жалком конце, — сейчас легко ошибиться и предположить, будто слова Андроника влекла к нему всех, будто он тогда уже был первым лицом в государстве. На самом же деле — как это часто бывает в смутные исторические моменты — ему покровительствовала его безвестность. Действительно, что знали о нем в Константинополе? Что он гуляка и бабник, не пропускавший ни одной красотки от берегов Босфора до берегов Иордана? Что его не раз били армянские полководцы? Что он бежал из тюрьмы и долгие годы странствовал за границей, покуда память о его юношеских авантюрах сглаживалась, стиралась? Все это вместе взятое не могло превратить обитателя провинциального Энея в вождя оппозиции.