Страница 24 из 50
Самые ведомства перестраиваются, упрощаются. С конца XI в. исчезает департамент верховного контролера — сакелария. Создается должность логофета секретов, которого мыслили как руководителя всех центральных департаментов и которого современники сравнивали с западным канцелярием. Тенденция к десакрализации императорской власти сопровождалась некоторой стабилизацией и симплификацией государственного управления. Но обе тенденции оставались в XII в. непоследовательными.
Те общественные сдвиги, которые как раз приходятся на время царствования первых Комнинов, отразились и на статусе византийской семьи. Прежде всего изменяется положение женщины. Еще в XI в. она была замкнута в гинекее, в женских покоях, ограничена прядением, домашним хозяйством, играми с детьми. Комниновская эпоха неожиданно выводит женщину на передний план. Она тянется к образованию. В этом отношении весьма показателен рассказ панегириста о тетке Андроника Комнина Анне, дочери императора Алексея I: родители отрицательно относились к любознательности девочки, ни в коей мере не поощряя ее интереса к книгам; когда же Анна вышла замуж, ее муж Никифор Вриенний, сановник, полководец и писатель, принадлежавший уже к новому поколению, охотно помогал просвещению своей жены, которая стала его верным помощником и продолжателем задуманного им исторического труда. Знатные женщины-меценатки — характерное явление XII в.: вокруг них толпятся поэты и ученые, им посвящают труды по грамматике и астрономии, от них ждут одобрения и помощи.
И еще один образ женщины типичен для XII столетия — властная хозяйка дома, под каблуком которой находится робкий муженек. Поэт Феодор Продром, писавший при Иоанне II и Мануиле I, описал такую матрону, державшую в руках весь дом и помыкавшую своим супругом; она даже отказывалась кормить его, так что бедняге пришлось надеть овчинный тулуп и в облике нищего явиться в собственный дом за подаянием. Но не только домом правит комниновская дама — она тянется к управлению страной. Анна Далассина, мать Алексея I, была его соправительницей — и фактически, и формально. Анна, его образованная дочь, активно вмешивалась в политические интриги, рассчитывая при содействии матери посадить на престол своего мужа — в обход собственного брата Иоанна. Невестка Мануила I Ирина, вдова его брата, севастократора Андроника, оказалась во главе придворной оппозиции, а Мария, дочь Мануила I, оспаривала, как мы помним, у младшего брата царский престол.
Византийская семейная система расшатывалась еще и под действием другого фактора. С великого и ценного дара Божьего было сдернуто покрывало святости. Не то чтобы супружеская неверность вовсе была чужда Византии предшествующих столетий и внезапно обнаружилась в царствование Мануила I, — думать так было бы наивно. Люди изменяли и ревновали, вероятно, всегда, начиная с того момента, как возникло понятие семейной верности. В X в. было написано житие Марии Новой — святая пострадала за то, что муж приревновал ее (разумеется, совершенно напрасно) к кому-то из домашних слуг. Но при Мануиле I тайное стало явным и на место свободных связей пришла свобода связей. Вряд ли можно счесть простой случайностью, что именно в это время возрождается в Византии интерес к эротическому роману с его подробным описанием любовного томления, объятий и поцелуев. Конечно, авторы эротических романов XII в. рядятся в средневековые одеяния, окутывают себя средневековой символикой — ведь и сама Церковь мыслилась в Средние века невестой Христовой. Только уж очень обнаженно реальными выступают в романе все пожатия рук, прикосновения колен, касания губами кубка, из которого пила милая. Эротизм византийского романа, жанра, не существовавшего до XII в. (если не говорить об античном романе), гораздо более злободневен, нежели пираты или жрецы Аполлона, также выступающие на его страницах. Византийские аристократы XII в. открыто жили со своими любовницами и откровенно признавали своих внебрачных детей. Сам император задавал тон. Связь Мануила I с Феодорой, дочерью севастократора Андроника и, следовательно, собственной племянницей, была совершенно открытой, а сын от этой связи, севастократор Алексей, считался одним из первых вельмож государства. В эту разнузданно-веселую атмосферу вслед за своим царственным кузеном с головой окунулся Андроник Комнин.
Любовницей Андроника стала Евдокия, родная сестра Феодоры, возлюбленной императора. Хотя Евдокия была уже вдовой, ее брат протосеваст Иоанн Комнин и муж ее старшей сестры Марии Иоанн Кантакузин угрожали Андронику. Но тот отделывался шутками, и самые эти шутки отлично передают то настроение свободной распущенности, которое господствовало при константинопольском дворе и которое так контрастировало с официальным церковным идеалом целомудрия. Когда его порицали за бесстыдную связь (ведь Евдокия приходилась ему родственницей), он насмешливо ссылался на пример двоюродного брата и говорил, что подданный должен подражать правителю (подражание правителю — официальный принцип византийской общественной этики) и что изделия одной гончарной мастерской (сестры Феодора и Евдокия) подобны друг другу. Он говорил даже, что поступает лучше императора, ибо тот спит с дочерью родного брата, а Андроник — только с дочерью двоюродного.
И вот однажды родственники Евдокии выследили Андроника, ночевавшего в шатре своей возлюбленной, когда византийский двор расположился близ македонского города Пелагонии. Вооруженные, они собрались у входа в шатер, рассчитывая расправиться с тем, кто слишком отважно подражал своего государю. Но Евдокия услышала шум, хотя, говорит Хониат, рассказывающий эту забавную историю, «ее голова была занята другим», и разбудила своего возлюбленного. Знатная вдова предложила Андронику спастись в женском платье, смешавшись с ее многочисленными прислужницами, — но бегство в женской одежде пришлось ему не по вкусу, недаром он всегда называл любовь Евдокии достаточной наградой за все опасности. Подумать только, его могли бы отвести к царю в таком наряде или он мог в нем расстаться с жизнью — бесславно и по-бабьи! Андроник избрал другой выход: ударом меча он рассек стенку шатра, единым прыжком перескочил через ограду из кольев и канатов и, пока караулившие его люди растерянно смотрели друг на друга, исчез в ночной темноте.
Таким он был в молодости, и таким же жадным до женщин оставался до конца своих дней. Позднее, когда Андроник покинул империю и жил в Антиохии, он влюбился в принцессу Филиппу, младшую сестру антиохийского князя Боэмунда III. Филиппа была прекрасна и молода, Андронику уже давно перевалило за сорок. Он пренебрегал приличиями, устраивал торжественные шествия по улицам Антиохии, а за ним шли высокие светлокудрые юноши с серебряными луками. Он и сам был строен, как пальма, и, несмотря на возраст, дерзко носил облегающие одежды. Филиппа сопротивлялась недолго, она стала любовницей Андроника.
Скандал разразился тем более грандиозный, что родная сестра Филиппы — антиохийская принцесса Мария-Ксения — была замужем за императором Византии, за багрянородным Мануилом, за кузеном Андроника!
Страсть к Филиппе, так внезапно вспыхнувшая, погасла столь же скоро. Может быть, девушка надоела Андронику, может быть, его напугали угрозы Мануила, но как бы то ни было, он расстался с антиохийской принцессой. Расстался, чтобы новой своей связью еще более шокировать двоюродного брата.
Вдова иерусалимского короля Балдуина III красавица Феодора была племянницей Андроника. Ничего удивительного, что она тепло встретила дядю, покинувшего и византийские пределы, и гостеприимную Антиохию. Но за воспоминаниями о «царице городов» Константинополе, о родных местах, о знакомых пришла близость — гораздо большая, чем обычно между племянницей и уже стареющим дядей. Андроник стал жить с Феодорой.
И много лет спустя, когда уже умерла законная жена Андроника (мы не знаем ее имени), оставившая ему двух сыновей, Мануила и Иоанна, и дочь Марию, когда умерла уже Феодора, родившая ему незаконного сына Алексея, когда, наконец, исполнилась мечта Андроника и он, старый и плешивый, занял константинопольский престол, — в это кровавое время он не забывал о женщинах. И хотя он женился на Анне-Агнесе, девочке, оставшейся вдовой после гибели Алексея II, старик пылал любовью к Мараптике, и двух этих женщин он взял с собой на триеру, поспешно отправляясь в плаванье, ставшее для него последним.